Млечное
Шрифт:
туда, где русалки играют в пруду,
и тлеет костёр, и сидит у костра
загадочный зверь — полудруг-полувраг.
Он трусит, и взгляда не смеет поднять,
и грустен, и чем-то похож на меня,
и рыжая шерсть непомерно густа,
и странная речь у него на устах:
— Терпи, — говорит он, — настанет пора —
Ты станешь, как я, — полудруг-полувраг,
и глаз от земли не посмеешь поднять
и будешь до боли похож на меня…—
Не стоит сердиться! Он бредит весной,
и
А вот и избушка в медвежьем лесу —
в ней баба-яга заплетает косу
и, ночь напролёт, поправляя свечу,
всё вяжет на спицах какую-то чушь.
Давай постучимся!
— Уж скоро светло.
Кого это, — скажет, — ко мне занесло? —
Не бойся. Ты видишь? Светлеет в дверях:
старуха со свечкой идёт отворять.
Уж больно стара! Ничего, поворчит
и ляжет тихонько дремать на печи.
И, если попросим, расскажет она
о канувших в бездны седых временах.
И совы, послушать мудрёный рассказ
одна за другою слетят с потолка;
и мыши из дыр в полусгнившем полу
придут и усядутся рядом в углу…
Старуха расскажет о чарах лесных,
о дуплах заветных, о пнях потайных,
о леших, о дубе с ученой совой,
о лунных полянах с волшебной травой,
о речке, где гномы резвятся с утра,
о рыбах, о звёздах…
Светает.
Пора.
Старуха зевает, укрылась теплей…
Мы тихо задуем свечу на столе,
и дверью не скрипнем, спускаясь во двор,
Но где же таинственный сказочный бор?
Ещё не померкла закатная даль.
всё тот же привычный и скучный асфальт,
и нет ни тревоги, ни слов о любви,
и нет меня рядом,
и ты не зови…
Живу я в дремучем медвежьем лесу,
где баба-яга заплетает косу,
где гномы, резвясь, хороводы ведут,
а ночью русалки играют в пруду,
где ели, насупивши кроны, стоят,
и слышно, как плещется рыба в ручьях…
1968
НА БАШНЮ
Проби́ло девять. Эйлер ждёт
в высокой башне.
— Идём, любимая? — Идём… —
— Тебе не страшно?
Он очень милый старикан,
хоть любит спорить.
А то, что башня высока, —
неужто горе?
Расселась ночь, а рядом с ней —
луна-зайчиха…
на Петроградской стороне
сегодня тихо.
Старик наш возится с огнём,
ворчит, скучает.
Я обещал, что мы зайдём
на чашку чая.
Мы с ним приятели давно,
хоть я не гений…
Смотри-ка: вот его окно,
а вот — ступени…
1968
* * *
Про выстрелы и ладан,
про иней на висках,
про всё, про всё —
БАЛЛАДА О БЕЛЫХ БАШМАКАХ
Ах, беленькие туфельки
на низких каблуках!
Должно быть, я ослышался —
не верится никак.
Но говорят в народе:
мол, нечего вникать:
твоя лаура ходит
в белых башмаках.
Мне говорят: не верь ей!
Видали мы таких.
Она за вашей дверью
меняет башмаки.
Завидуют, завидуют —
от этого и лгут!
Ну, где ж такое видано?
Поверить не могу!
Но говорят в народе
злые языки:
уж ходит, мол, так ходит,
мол, это пустяки.
Мне говорят: ну дело ли
природу упрекать?
Зима и вовсе белая,
а ты о башмаках…
Мы маленькие, маленькие —
много ль нужно нам?
Зимой достанем валенки
с горем пополам,
не валкие, не тесные,
и варежки с руки…
Осталось неизвестно мне,
причём тут башмаки.
август 1968,
Ново-Михайловка
* * *
Сентябрь, сентябрь… Раскаянья и споры.
В одиннадцать на стрелке — ни души.
Вот ты ушла —
а мне остался город
грядой своих кубических вершин,
Остались эхо, ночь и мостовые.
Как самый бог,
честолюбив и слаб,
остался мир, простреленный навылет
твоим последним нет … А ты ушла.
сентябрь 1968
* * *
Сентябрь увиделся мне
китайским плафоном, на тоненькой нити подвешенным,
и гостем непрошенным, и скрипачом безутешным,
водящим смычком по шершавой и звонкой луне;
сентябрь увиделся мне
надломленным юношей, ветхим, скупым, осторожным —
он бродит ночами по гравию звёздных дорожек,
а утром кричит от мучительной боли во сне;
сентябрь увиделся мне
дорогой асфальтовой, листьями клёнов уложенной
и мокрой от слёз; как возможное, всё невозможное
без всяких усилий живёт, отражённое в ней —
мне видеть её всё грустней…
Поэтому именно чёрным ночным почтальоном,