Млечный путь
Шрифт:
Я смотрю на него и думаю: ну, вот, не успел испариться один друг, я имею в виду Корытникова, как его место спешит занять другой, столь же коварный и непредсказуемый. Почему Фокин, которого я не видел годами, почти навязывает мне свое приятельство?
— Сначала она переколотила у меня дома всю посуду, — ноет он. — Чайку попить не из чего! Пью прямо из чайника. Обжигаюсь, но пью. Но это еще полбеды, самое поразительное, что за последние три месяца я ни разу не успел на свой обычный утренний трамвай. Все время опаздываю.
Врет, врет подлец.
— Насколько мне известно, — говорю, — у тебя персональный служебный автомобиль.
— Действительно, — нехотя признается он, — иногда я пользуюсь машиной. В том числе персональной. Но суть не в этом, ну как тебе объяснить…
Он замолкает и принимается рассматривать кабинет, словно видит его впервые. Протягивает руку к сандаловой коробке, открывает ее и погружает в нее свой клювообразный нос.
— Ощущаю слабый запах дыни, к которому примешиваются ароматы фиалки, — сощурив глаза, тихо произносит он, — к чему бы это? Кстати, я никак не мог до тебя дозвониться. Потерял мобильник?
— Я от него избавился. Теперь он лежит на дне морском.
— ?..
— Мобильник дурно влиял, — усмехнулся я, — дурно влиял на мою духовную первооснову, на мою генетическую природу, а также на божественную субстанцию. Мобильники, как установили ученые, держат в напряжении весь мир. Избавившись от него, я словно вдохнул полной грудью свежий воздух свободы. Любая скотина вроде тебя могла позвонить мне в любое время суток и отвлечь от размышлений о смысле жизни. И тем самым нарушить мой покой. Надо избавляться от всего, что мешает жить. Советую тебе сделать то же самое.
— Не могу, — с сожалением сказал он, — с работы выгонят. Что это за следователь по особо важным делам и — без мобильника?
— Я имею в виду не мобильник, а ту особу, что переколотила у тебя все в квартире…
— Не все, кое-что осталось. Например, это.
И Фокин положил передо мной маленькую коробочку.
— Последний крик технической моды, — он нажал на кнопку, и я услышал голос Корытникова:
«Предъявляешь заветный ключ, его идентифицируют, и ты спокойно проходишь в хранилище. Банк создан при непосредственном участии знаменитой «Корпорации убийств» почти сто лет назад. Финансовые и фискальные органы обходят банк стороной. Его не трогают, даже оберегают. В прессу просочилась информация, что делается это с ведома властей: негласно банк неоднократно спонсировал различные избирательные кампании и приходил на помощь государствам Запада в тяжкие времена кризисов, которые, согласно теории Маркса, накрывают мировую экономику с завидной периодичностью. Чарльз Лучано в двадцатые годы прошлого столетия… Ты хоть знаешь, кто такой Чарльз Лучано?»
Фокин опять нажал на кнопку. Голос замер.
— Это записано в кафе. В том, что рядом с кошачьим театром, помнишь? Там дальше — чей-то голос, похожий на твой. Очень похожий. Да что там тянуть кота за яйца, это просто твой голос. Кстати, ты наконец-то выяснил, кто такой этот Чарльз Лучано?
Я посмотрел на своего визави. Увидел его смеющиеся глаза. Итак, он знает много, слишком много. Понятное дело, пронюхал и про ключик. Фокин рос, рос и незаметно превратился в проблему. Если и избавляться от чего-то, что мешает мне жить, то в первую очередь стоит избавляться от проблемы Фокина. Эта мысль понравилась мне. Чтобы всесторонне ее обмозговать, мне необходимо было хотя бы на время исчезнуть из Москвы.
Глава 19
Уже вторую неделю я живу на даче в подмосковном поселке Мушероновка. Даже самые близкие мои друзья не знают о ее существовании.
Дача досталась мне в наследство от отца. А ему — от его отца, моего деда, полковника НКВД. Двухэтажная, построенная в середине прошлого столетия, она с годами обветшала, одряхлела, и именно этим она меня и привлекает. В комнатах пахнет старым деревом. Лет 20 назад в поселок провели коммуникации — позаботились новые русские, и поэтому в доме есть газ, свет, горячая и холодная вода и функционирующие круглый год туалет и душ.
Дачу покачивает, когда с полей задувает ветер, она поскрипывает всеми своими
Отец… Были ли мы с ним близки? Припоминается далекий весенний день. Договорился с отцом о встрече в полтретьего на Пушкинской: надо было ехать в госпиталь на Пехотную, к матери. Я, страдая с перепоя, в этот день с утра поправлялся пивом в доме своей очередной любовницы где-то в районе Арбата. Неожиданно для себя уснул. Когда проснулся, понял, что безнадежно опаздываю. Вылетел на улицу, поймал такси. Водитель домчал меня до Пушкинской за три минуты. Отец, наверно, уже не чаял меня увидеть. Мне никогда не забыть его взгляда. В нем были и укор, и любовь, и страдание, и всепрощение, и разочарование в единственном и любимом сыне. Забыл сказать, у отца были удивительной глубины синие глаза. Он вообще был очень красивым человеком. И, как я понимаю сейчас, не только внешне. Я стоял перед отцом и лепетал что-то в свое оправдание. Я был готов провалиться сквозь землю. Но не провалился. Отец не поверил ни единому моему слову. Он махнул рукой, и мы поехали к матери.
Мать умерла через две недели, и я, занятый какими-то, как мне казалось, неотложными делами, опоздал на похороны. А когда спустя полгода умер отец, так и не сумевший пережить утрату, — в отличие от меня он был однолюб, — я и вовсе не поехал на кладбище. Я был вроде того знаменитого поэта, который очень любил свою мать, но не присутствовал на ее похоронах, потому что был занят: у него был тяжелый роман с женой друга и ему было не до сыновнего долга.
Я жил своей жизнью. Родители — своей. К жизни и к смерти мы относились по-разному.
Отца я вспоминаю чаще, чем мать. Не знаю почему. О себе он мало что рассказывал. Но одну историю я запомнил. Кое-кого из его друзей в известные мрачные времена отправили на перековку в Норильск. Жили они там вольно, снимали комнаты и квартиры и работали на Норильском комбинате. К одному из них приехала самоотверженная жена. Отец решил навестить их. В то время туда летали турбовинтовые АН-10. Надежные, но шумные, тряские и медлительные. Почти сутки лету. С тремя или четырьмя посадками. Родственники осужденных нагрузили отца посылками. Теплые носки, консервы, книги, гитара, букет цветов для жены друга. Рюкзак, в который он всадил все это добро, весил, по его словам, не меньше центнера. Гитара не поместилась, и он нес ее в руке. В гитару удалось засунуть пять кило воблы. Перед полетом отец тронул струны. Звук был божественный! Ему показалось, что запела вобла. Наконец добрался до Дудинки. На автобус опоздал. Нашел обходчицу, женщину лет пятидесяти. Начал уговаривать ее остановить местный поезд до Норильска. Та расхохоталась. Он расстегнул пальто и достал букет мятых гвоздик. Обходчица заплакала. Через час она притормозила грузовой состав, и отец взобрался на грузовую платформу со строевым лесом. А еще через час он прибыл в Норильск.
…На даче я бываю примерно раз в полгода. Накатывает на меня тоска зеленая или что-то трудно поддающееся определению, и тогда я уединяюсь здесь, чтобы окрепнуть физически, привести мысли в порядок, а желудок напитать деревенскими разносолами, от чего, кстати, напрямую зависит настроение. На этот раз я благоразумно посчитал, что бегство, даже такое неубедительное, — лучший выход из создавшегося положения.
Фруктовый сад, за которым после смерти отца никто не присматривает, запущен, одичал и стал похож на буйно разросшийся дикий лес. Окруженный вырождающимися вишневыми и сливовыми деревьями, стоит в глубине сада сосновый сруб о двух жилых комнатах, со столярной мастерской, кухонькой и русской баней. О, баня! Сколько чистых и стыдных мыслей вызрело в ней! Сколько раз, посиживая на верхнем полке, я предавался мечтам о своем блистательном будущем, полном приключений, интересных встреч, рукоплесканий, успеха!