Млечный путь
Шрифт:
Этот город притягивает. Уже на второй день мне захотелось поселиться в нем навечно. И если бы не жара, которая царит здесь чуть ли не шесть месяцев в году, и не скудость средств, я, возможно, прикупил бы в предместьях Флоренции квартирку или домик.
Окна моего гостиничного номера смотрели на площадь Республики. По утрам я выходил на балкон и, попыхивая трубкой, с благосклонной улыбкой озирал окрестности. Пусть на краткий миг, но что-то в этом мире принадлежало и мне.
Слева, над крышей гостиницы «Савой», парил в серебристом мареве похожий на крышку гигантской масленки купол собора Санта Мария дель Фьоре. Справа, метрах в трехстах, высилась башня Арнольфо,
Я не противился чувству. Вернее, его искусному суррогату. Суррогату счастья. Похожему на рекламу шоколадных конфет.
Девушка (язык не поворачивается назвать ее «проституткой») была чиста, как утренняя заря, и свежа, как дочь Гипериона и Фейи. Казалось, она провела ночь не с клиентом, а с возлюбленным — прекрасным Титоном.
…Внизу, в ресторане, мы пили утренний кофе с пирожными. Потом до полуночи бродили по городу. Все было, как в сусальном кино про любовь. Казалось, мы по уши погружены в незамутненные воды неореализма.
Вечером на площади Синьории произошло то, что уже несколько раз происходило со мной и прежде — в других местах. Вдруг странное чувство вошло в меня. Я остановился и замер. Огляделся. Увидел знаменитые статуи. Копии и оригиналы. Меня окружали сделанные из бронзы и мрамора фигуры богов и героев. Они очень походили на реальных людей. Только боги и герои были красивей и значительней.
Попирая подошвами древние камни, по площади толпами, группами и в одиночку сновали туристы со всех концов света.
Так было вчера и двести лет назад. И так будет завтра, и послезавтра, и через сто лет…
Я стоял и пытался разобраться в себе.
Во мне зарождалось удивительное ощущение. Это был коктейль из сладкой грусти, любви ко всему, что окружало меня, и короткого, как удар молнии, прорыва ко всем временам разом — в прошлое, настоящее и будущее.
На мгновение я потерял способность воспринимать себя как индивидуума. Я как бы разлился в пространстве, просочившись во все закоулки и потаенные места волшебного города.
Я вдруг почувствовал с трагической ясностью, что сюда, на эту площадь со стертой и выбитой брусчаткой, моя нога уже никогда не ступит, что это мгновение никогда не повторится, что это мое прощание с этим местом, что это не только прощание с этим местом, но это и мое постепенное и неизбежное прощание с миром живых людей, что это прощание уже началось, и это прощание мне дорого. И опять сладостное и горькое предчувствие частичного бессмертия охватило меня. Это можно сравнить с тем, что испытывает пылающий страстью рогоносец во время завершения любовного акта с любимой женщиной. Он уже знает, что очень скоро возлюбленная будет ласкать другого. Его охватывает томительное ощущение безвозвратной потери, сопоставимое с болезненно-сосущим чувством голода, когда у страждущего отбирают последний кусок, от которого зависит жизнь. Но сейчас любимая принадлежит ему и ласкает его, и он готов пойти на что угодно, даже на убийство — только бы продлить это сладостно-болезненное мгновение
Постояв некоторое время на одном месте и выжав из чувства грусти все до капли, я бросил взгляд на свою подругу. Ее глаза лучились счастьем — я не мог ошибиться.
Утром следующего дня я никак не мог разлепить глаза. Спал и спал. Я продолжал бы дрыхнуть, наверно, до вечера, если бы меня не разбудили странные звуки: словно ветер теребил шелковую ткань. Я открыл глаза. И увидел свою спутницу, застывшую посреди
— Что это было? — спросил я.
— Это Мохини-аттам. «Танец чаровницы», классический стиль индийского танца. Он представляет собой чистейшее воплощение Ласьям — изящного женского стиля танца, источником которого является богиня Парвати и который отличается особой пластикой, мягкостью движений и обворожительностью линий.
С тревогой и некоторым удивлением я заметил, что мне нравится общество девушки. Тем более что она была красива, умна и непосредственна. Меня изумило, что любовь за деньги не уступает любви бескорыстной. А в чем-то даже, возможно, и превосходит ее. Например, в том, что касается готовности предмета обожания в любую минуту без глупых отговорок лечь в постель. К слову, если хорошенько вдуматься, любовь никогда не бывает совсем уж бескорыстной. В любом случае ты чем-то жертвуешь — если не деньгами, то свободой. А подчас и тем и другим.
Слава богу, меня на исходе третьего дня скрутил радикулит, да и деньги подошли к концу, и я выбыл из игры, не позволив фальшивому увлечению разрастись до масштабов болезни.
…Кстати, во Флоренции, в Восьмигранном зале Уффици, я нос к носу столкнулся с Сашкой Цюрупой, которого потерял из виду сразу после окончания университета. Как ни странно, мы не очень удивились встрече. Словно находились не в большом городе далеко от родных берегов, а на соседних дачах в Подмосковье.
Сашка мало изменился, только приобрел внушительность, чему способствовала обширная лысина и округлившиеся щеки. Перекинувшись двумя-тремя дежурными фразами, мы обменялись визитками.
«Александр Д. Цюрупа — владелец частной картинной галереи АДЦ», — прочел я. Мою визитку Цюрупа, не глядя, сунул в карман.
Хорошо, что я вспомнил о Сашке. Надо бы с ним потолковать. О Сурбаране, например.
* * *
…Я помотал головой и вернулся к действительности. Передо мной расстилалась голая грязная земля, совращенная и искалеченная человеком. Проклятый трактор чернел вдали. С неба сыпались тяжелые холодные капли. На душе было скверно, и дело было не в мерзкой погоде. Дело было во мне.
Я уже давно не звено в цепи себе подобных и вряд ли когда-нибудь им стану. Что-то умерло во мне. Что-то, что позволяло мне когда-то воспринимать себя неизбывной частицей всемирного движения из прошлого в будущее. Это страшное открытие потрясло меня. И не будет отныне никакого сладостного слияния с миром живых людей. Я словно умирал по частям. Сначала умрет душа, потом — все остальное, включая мозг, сердце, селезенку и скелет с его берцовыми и тазовыми костями.
Я одинок в этом мире. А тот мир, в котором господствовал золотой и васильковый цвет, остался позади, в невозвратной юности, о которой помню только я. Этого мира больше нет. Я его похоронил. Похоронил давно — еще тогда, когда убил свою жену.