Мнемосина
Шрифт:
Обнаружили нас на полпути к лесу. Вспыхнули прожектора, занялась пальба. Уже не таясь, мы вскочили с земли и побежали к лошадям. Из-за темноты ночная стрельба редко достигает цели, но та ночь стала для меня роковой. Садясь в седло, я почувствовал, как что-то толкнулось мне в спину, и самым постыдным образом сверзься под ноги коню, откуда и провалился еще дальше — в небытие.
Очнулся я уже в плену. Надо мной склонялся какой-то человек с блестящим предметом в руке. Я дернулся из опасения быть зарезанным, но обнаружил, что крепко привязан к своему ложу. Тогда я закричал. Человек что-то забормотал. Слов я не понял, но интонации не казались
Человек заговорил вновь, медленно и четко. Я понимал отдельные слова, из которых окончательно уверился, что убивать меня не станут. Тогда я прекратил сопротивление. Мне дали глотнуть спирту, после чего доктор вычистил и перевязал мою рану.
Дальнейшие дни слились непрерывной чередой. Окажись на моем месте кто-нибудь из журналистской братии, он не преминул бы в красках описать страдания, коих я натерпелся в плену. Однако мне нечем попрекнуть неприятеля. Обращались со мной сносно, никаких унижений и прочих бесчинств я не претерпевал. Врага теснили, он беспрерывно отступал. Спали на скаку, хлеб ели всухомятку, похлебать горячего удавалось лишь изредка. Между тем морозы крепчали. Мне приходилось разделять лишения неприятеля, отчего выздоровление шло медленно. После извлечения пули началась лихорадка. Температура не спадала, меня то бил жесточайший озноб, то напротив, точно окатывало кипятком и бросало в пот. В одной из деревень врага, наконец, окружили и принудили сдаться. Здесь-то меня и нашли.
— Кто вы? — обратился ко мне молоденький солдатик в тонкой шинелишке, которая явно была ему велика. Он пытался скрыть сию несуразность, туго перепоясавшись ремнем, что лишь добавляло нелепости его виду.
— Михаил Светлов, унтер-офицер Третьего лейб-гвардии полка улан, — хрипя, отрапортовал я.
Солдатик направил меня в штаб, где надо мною тотчас захлопотал полковой доктор.
— Сильнейший жар у вас, голубчик. Вам бы в тылу подлечиться.
— Нет-нет, я совершенно здоров, — заспорил я, выстукивая зубами дробь по ободку железной кружки с чаем, щедро разбавленным мадерой и медом. — Просто замерз. Вот поспать не мешало б, а после, не доставляя вам излишнего беспокойства, отправлюсь на поиски своего полка…
Несмотря на браваду, меня все-таки погрузили в телегу и отправили до ближайшей станции, а дальше поездом на излечение в N-ск. В N-ском лазарете по причине открывшегося воспаления легких я провалялся три месяца. Из желания себя занять я принялся записывать приключившееся со мной на войне. За этим делом и застиг меня Звездочадский. Он вошел в палату точно только вернулся с бала: пружинящая походка, безупречно сидящий мундир застегнут наглухо, козырек высокой шапки-уланки, и пряжка на ремне, и пуговицы начищены до блеска.
— Как ваше здоровье, Михаил? — обратился Габриэль ко мне.
И хотя совсем недавно я полагал, будто остыл к военной кампании, при взгляде на Ночную Тень в моей душе всколыхнулись мысли, которые я передумал, покидая отчий кров, о выпавшей мне чести служить Отечеству и отдать за него жизнь, если будет на то воля Всевышнего. Вот ведь натура человеческая: тем сильнее жаждем мы тех вещей, надежды обрести которые у нас всего меньше!
— Врачи признали меня негодным к военной службе, — отвечал я.
Сожаление отразилось на лице Звездочадского, но я не позволил себя жалеть.
— Все не так уж и плохо, — поспешил я добавить с бодростью,
— Вы настоящий солдат и патриот, в чем я лично готов поручиться хоть перед коллегией врачей, хоть перед самим дьяволом. Кабы не ваша лихая эскапада, гнить мне в плену. Я чувствую за собой вину, ведь ваши неприятности начались из-за того, что я так глупо позволил себя поймать!
— Не коритесь понапрасну, в плен могли взять любого из нас, вот и я тоже попался. Лучше расскажите, как дела на передовой? Что наш эскадронный командир? Как вахмистр, как певец Янко, другие солдаты и офицеры? Хорошо ли стреляет наша артиллерия? А пехота, много ли у нее достославных побед?
— У нас все идет обычным чередом: рейды, разъезды, наступления и отступления, засады, атаки, перестрелки. Впрочем, сейчас штабные решили устроить перемирие. Командир пытался спорить, но его, ясен день, не послушали. Буквально на днях полк отвели на зимние квартиры. Я выхлопотал увольнительную и еду домой. Если вам нужно передать весточку родным, с удовольствием послужу вашим посыльным.
— Как же я вам завидую! — невольно вырвалось у меня. — После ваших рассказов я мечтаю увидеть места, в которых прошло ваше детство, и о которых вы рассказывали столь любовно: цветущий миндаль, и бурлящую реку, и заснеженные горные вершины!
Звездочадский просветлел лицом:
— Так за чем же дело стало? Чем скучать здесь в ожиданьи приговора эскулапов, вы могли бы составить мне компанию! Что бы вы ни толковали, а я все-таки ваш должник!
III. Дорога. Разговоры
И вот ямщик стегнул по всем по трем…
Звенит, гудит, как будто бьет тревогу,
Чтоб мысль завлечь и сердце соблазнить!..
И скучно стало сиднем жить,
И хочется куда-нибудь в дорогу,
И хочется к кому-нибудь спешить!..
Евдокия Ростопчина
Предложение Звездочадского пришлось как нельзя кстати. Мое переосвидетельствование было назначено на конец весны, что означало необходимость провести оставшиеся месяцы в сомнительном статусе не то больного, не то отставника. И хотя я скучал по домашним, мне хотелось воротиться в родные пенаты героем военной кампании, а не предметом всеобщей жалости. Точно воочию я представлял опечаленные лица сестер, их состраданье ко мне и одновременно страх перед безденежьем, когда бы они узнали о бесславном завершении моей военной карьеры. Пока оставалась надежда, я не мог рассказывать близким о своих злоключениях, а значит, дома мне появляться было нельзя.
С Ночной Тенью мы встретились на вокзале. Поезд уже был подан. Из высокой трубы паровоза, пыхтя, вырывались клочья дыма, разноцветные вагоны, нарядные и глянцевые, точно елочные игрушки, сверкали свежей краской. На перроне царила обычная вокзальная суета: люди спешно прощались, обменивались поцелуями и рукопожатиями, плакали, давали последние напутствия. Грузчики забрасывали в вагоны баулы, чемоданы, узлы, зонты и прочие необходимые в поездке вещи. Звезочадский уже успел побывать в багажном отделении и теперь шагал налегке. Моих вещей было немного: личные документы, записи, что я вел последние месяцы, немного табака да подаренный отцом Деметрием молитвенник для православных воинов, — все они легко уместились в небольшом саквояже, который я нес с собой.