Многоточия
Шрифт:
Маринка, чьё лицо приобрело упрямое выражение, со школьных лет вдохновлявшее Хлопушкина, не разжимая губ достала из картонной коробки пластмассовые детали и собрала ярус за ярусом ёлочку.
Не произнеся ни слова, супруги оделись, вжикнули молниями на пуховиках, не убранных с зимы по шкафам, и натянули вязаные шапочки. Маринка подумала и сунула в карман красную свечечку, а Хлопушкин подхватил ёлку за стволик, а подставку под мышкой зажал.
— Если нас в психиатричку потянут, попрошу, чтоб с тобой не разлучали, — сказала во дворе Маринка. — В одну палату пусть посадят. И одну койку на
Хлопушкин отворил калитку, глотнул ветра тёплого.
— Не допустят звёзды унижения этого.
Ни души на улице ночной деревенской, ни человечка на дороге оттаявшей, весною расквашенной. Два окошка на улице жёлто светятся — окошки дома Хлопушкиных.
Ёлку Хлопушкин поставил у обочины, плюхнул подставочку в лужицу тёмную, в которой отражалась зыбко луна дрожащая.
— Жарковато, — сказала Маринка, смахнула со лба прилипшую чёлку и убрала в карман вязаную шапочку, а из другого кармана вытащила свечечку, которую тут же и приладила между ёлочкиными ветками. — Поспеши, драгоценный мой! Не простудиться бы.
Чиркнул Хлопушкин спичкой, загорелась та с треском.
— Вернись, пожалуйста, вернись!.. — повторил он просьбу небесную.
Застила глаза Хлопушкина пелена молочная, покачнулся он, и тотчас руку, тонкую руку Маринки, пальчики её сухонькие почувствовал в пальцах своих. Прояснились глаза его, ноги обрели крепость, мозг вернулся к мысли ясной, к осознанию бытия полному.
Небо чёрно-синее, звёздами украшенное, посерело, сгустилось, надвинулось и будто вниз ухнуло, да внезапно передумало, остановилось над домиками — и высыпало из туч набухших тонны снега белого!
— Да будет то, чего не бывает! — прошептала страстно Маринка.
Прошептала и вынула из кармана вязаную шапочку. И поправила шапочку на голове мужа. Ведь для чего нужны жёны? Поправлять мужьям косо надетые шапочки, проникать запахом щей в их кабинеты, угадывать мысли, поселяться феей в воображении суженых!
Сыпал снег на ёлочкины ветки, шипели снежинки в огоньке свечечки, капала голубая вода на сугробы, выросшие вокруг ёлки, вокруг Маринки и Хлопушкина, поднявшиеся вдоль улицы и скаты крыш побелившие.
«Дальше-то что? — с сердечным замираньем подумала Маринка. — Да ведь народ, народ сейчас повывалит!»
Точно распорядился кто: по всей улице вспыхнули электрическим светом квадраты окон, потянулся дымок из труб, застучали, залязгали, заскрипели калитки, заискрились в детских руках бенгальские огни, ударили в небо — ппух! ппух! фиюю! фиюю! — красные, розовые, лимонные фейерверки, пущенные взрослыми.
— О! Соседушки! А мы думали, вы по больницам… Стало быть, поправились?
— Здравия вам и счастия в наступившем!
— С Новым годом, с новым счастьем, Хлопушкины! Забегайте в клуб!
— На горку, на горку айда! Покатимся с ветерком — полетим кувырком!
— Ох, Маринка, Маринка, молодеешь с каждым годом!..
Отшумела пальба новогодняя, упали фейерверки небесные, отгорела на ёлке свечечка, растворились в месяцах весенних кругляши конфетти, стёрлись с окон гуашевые Деды Морозы, отклеились бумажные снежинки. Снег, просыпавшийся на землю, укрывший крыши, заворошился и потянулся лиловою пеленою
Грянет утро, раскроются крокусы, поднимут головки нарциссы, засверкает росою юная травка на газоне, под грушею, с любовью Хлопушкиными выращенной, от холодов убережённой.
Войдёт в силу новый апрельский день, прилетят соловьи, защёлкают, попробуют голоса на рябинах, на черёмухах, а Хлопушкины будут помнить новогоднюю ночь, ёлку и снег. Снег, улетающий в небо.
— Мне теперь не страшно умирать, Хлопушкин ты мой Пушкин, — сказала у ворот Маринка. — Совсем-совсем, ни чуточки не страшно!
Подивился Хлопушкин словам благоверной.
— Разве смерть есть?
Муж и жена взялись за руки, запрокинули головы и заглянули в прояснившееся небо. Одна звезда там вспыхнула и полетела, прочертила линию, оставила в Ковше след снежный.
Олег Чувакин, март 2018
Красный тоннель
I
Уходил в смерть Бессонов трижды, а возвращался в жизнь дважды.
В первый раз ему, сапёру, потихоньку обкапывавшему скверную пакистанскую мину, показалось, будто какая-то труба влепилась в бок и с другого бока вынесла прочь сердце, швырнула на афганский песок. Рядового Бессонова тряско везли куда-то, потом поднимали, и подъём выходил бесконечным, словно кто-то стремился вознести тело выше неба, подкинуть мячиком над стратосферой. Открывшийся тоннель, по которому Миша Бессонов успел сделать с десяток шагов, покуда его не извлекла оттуда неясная сила, был сплошь белым. Почти такими же белыми были стены реанимационной палаты. «Миллиметр, и пуля задела бы сердце, — объяснил хирург. — Сантиметр, и попала бы в бронежилет: тогда лёгкое в клочья бы разнесло». «Я был там, — прошептал Бессонов, глядя в белый потолок. — Я же умер». «Ещё бы чуть-чуть, солдатик, ещё бы чуть-чуть… — рассыпал многоточие хирург. — Живи, солдатик, живи…»
Следующая смерть нашла Бессонова несколькими годами позднее, когда он, старший лейтенант, делал свою работу в горах Северного Кавказа. Он был в каске, и вдруг по затылку словно киркой врезали. Тоннель, куда он затем вознёсся, оказался голубым, будто кто-то покрыл его стены краской детской мечты. И снова его вытащили: врачи пробудили, оживили уснувшее сердце сильным электрическим током. С попорченной головой Бессонова основательно повозились: хирург-виртуоз удалил часть разбитой кости и закрепил вместо неё титановую пластину. Поправлявшийся Бессонов шутил в палате: называл себя киборгом.
На третий раз он поднялся в тоннель навсегда. Из лап этой смерти его не выдернул бы и лучший доктор планеты. 49-летнего Бессонова убила разросшаяся в мозгу опухоль. Стены тоннеля, который ему предстояло пройти, теперь зловеще полыхали красным.
II
В тоннеле, чьи бока чуть колыхались, зудели от неведомого напряжения, от струящегося тока, Миша чуть не столкнулся со стариком. Старым таким стариком, лет восьмидесяти. Багровые отсветы плясали на впалых щеках незнакомца, окатывали тёмно-розовыми бликами плешь и поджигали апельсинным огнём редкие седые волосики, торчавшие над ушами. Человек широкорото улыбался, разгоняя улыбкою морщины, и походил на доброго клоуна.