Модификации романной формы в прозе Запада второй половины ХХ столетия
Шрифт:
Слово в пейзаже Турнье создает колоритное единство множества визуальных форм и звуков, запахов, свето-цветовых эффектов. И одновременно ландшафт Турнье, как фотопейзаж, с его предметным пространством, а также «линейным и тональными ритмами» «образен в первую очередь благодаря пространственной ритмике» [327] : «Перед ним до самого горизонта простиралась равнина с шелковистой травой, мягко волновавшейся под нежным дуновением бриза. На западе стоя дремали тростники, ощетинившиеся, словно копья пехотинцев; в их зарослях пронзительно и размеренно квакали лягушки-древесницы. Белая сова на лету задела Робинзона крылом и села на ближайший кипарис, обратив к человеку слепой лик сомнамбулы. Душистый аромат возвестил о близости розовой ложбины; на ее пригорках поблескивали пятнышки лунного света» (201) [328] .
327
Там же. — С. 180. «Главным источником выразительных элементов в пейзаже, — пишут авторы «Поэтики фотографии», — становится запечатленное пространство. Связывая содержащиеся в нем ритмы, акцентируя какие-то из них, фотограф добивается своеобразия и цельности
328
«La prairie 'etendait `a perte de vue sa robe soyeuse qu'un tr`es l'eger souffle creusait parfois d'ondulations molles. A l'ouest dormaient debout les quenouilles des roseaux, serr'ees comme les lances d'une arm'ee, d'o`u montait `a intervalles r'eguliers la note fl^ut'ee d'une rainette. Une dame blanche le fr^ola de son aile, se posa sur un cypr`es, et tourna vers lui sa face hallucin'ee. Une haleine parfum'ee l'avertit qu'il approchait de la combe rose dont les irr'egularit'es de terrain 'etaient gomm'ees par la lumi`ere lunaire» (165—166).
Описание, основополагающее свойство поэтики романа Турнье, проявляется на двух уровнях его структуры — литературном и языковом. И на каждом из них (и в их единстве) реализуется сложившаяся в реалистическом творчестве прошлого столетия традиция «объясняющей литературы». Так определяет ее Л.Я. Гинзбург, теоретически осмысливая своеобразие французского реализма XIX века: «Наблюдением (описанием) и анализом он рационалистически обрабатывал модели действительности, прилагая к ним критерии господствующего позитивизма. Он создал литературу объяснения. Столь важное для него описание тоже было объясняющим, поскольку оно выявляло причинные связи человека со средой» [329] . В этих правилах выдержано множество характерных описаний поведения, отдельных поступков и трудовых дел Робинзона. Таковы картины строительства «Избавления», на котором Робинзон надеется вернуться к людям, обработки зерна, ремесленнического конструирования водяных часов. Эти описания самообъясняющие, в них самих, в материи описываемого, в их свойствах заложена мотивировка вызываемых следствий — отношения к ним, обращения с ними, поведения героя. А манера их описательного воспроизведения — авторская логика описания, запечатленная в сочленении фраз и их отдельных отрезков; слова, адекватные действию, предмету и их свойствам — оформляет самомотивированность, выявляет причинно-следственные моменты. Подобным слогом описывает Турнье и открытый Робинзоном «способ получения чего-то вроде сахара»: «Робинзон добывал этот сахар из ствола пальмы определенной разновидности: ее ствол утолщался не у корня или вершины, а в середине, она давала необыкновенно сладкий сок. Срубив одно из таких деревьев, Робинзон отсек листья, венчающие ствол, и из их среза тут же начала сочиться густая сахаристая жидкость. Она выделялась на протяжении многих месяцев, нужно было только регулярно делать новые срезы, так как поры дерева довольно быстро закрывались» (85—86).
329
Гинзбург Л.Я. Указ. соч. — С. 31.
Слияние описания и аналитической рефлексии видоизменяет реально-достоверную форму при воспроизведении Турнье внутреннего мира своего героя, состояния его сознания, способности мыслить. Имитируя в несобственно-авторской речи ход рефлексий Робинзона, Турнье вмещает описание в логическую схему «тезиса», его «развития» (причем возможен и «антитезис») и обобщенного «синтеза». В сцене строительства «Избавления» в первые месяцы пребывания на острове Робинзон терпит первую неудачу, поняв, что «невозможно протащить по песку до моря судно, весящее более тысячи фунтов» (54). В этот момент, когда Робинзон постигает «ту важную метаморфозу, какую претерпел его разум под влиянием одиночества», в том же вербальном выражении дается аналитическая «теза», конкретизированная в развернутом описании обнаруженных изменений в мыслительных способностях: «Похоже было, что область его мыслительной деятельности одновременно и сузилась, и углубилась, Ему становилось все труднее думать о нескольких вещах разом, все труднее переходить от одного предмета размышлений к другому». И хотя автор уточняет направление мысли Робинзона — «таким образом, он понял», — развитие тезиса — это, фактически, отстраненная от сознания героя авторская рефлексия: «…окружающее служит для нас постоянным раздражителем не только оттого, что будоражит нашу мысль, мешая вариться в собственном соку, а еще и потому, что одна лишь возможность «чужих» приоткрывает нам завесу над целым миром явлений, расположенных на периферии нашего внимания, но в любой момент способных стать его центром». И обобщающее умозаключение тому дается как итог авторского анализа: «И вот это-то периферийное, почти призрачное присутствие вещей, которые нынче перестали заботить Робинзона, постепенно исчезло из его сознания». Однако это не абстрагированное размышление, оно подчинено объяснению конкретного жизненного факта, ибо в силу произошедших изменений в разуме Робинзона (как резюмирует следствие автор), «поглощенный строительством «Избавления», он упустил из виду проблему спуска на воду» (54).
«По-видимому, одна из основных особенностей французского романа XIX века, — пишет Б.Г. Реизов, — страстное желание как можно полнее и глубже объяснить изображаемое: сюжет, персонажей, общество, их окружающее, связи между личностью и средой» [330] . В этом осмыслении обретенного опыта романом прошлого века — и писательской работы с материалом, и характера романной формы — отмечена жанровая константа романа, проявившаяся и в прозе Турнье как неоклассической. Подобно традиционному роману, «объяснение» у Турнье — явление эстетическое и проявляется в разных формах: принцип причинно-следственного соединения материала в связное повествование; авторский анализ и медитации героя; соотнесенность внешне-событийного действия и внутренней жизни Робинзона, рефлексивно-описательная картина которой дается в его log-book'е — развернутом дневнике-монологе Робинзона; синтез конкретно-бытового и мифологической образности как художественно опосредованное объяснение вечно-вневременного смысла каждодневного факта.
330
Реизов Б.Г. Французский роман XIX века. — 2-е изд. — М., 1977. — С. 284.
Полифункциональный
Вводимый в текст романа log-book Робинзона отмечает два разных момента в жизни героя Турнье и, фактически, раскрывает в каждой из частей внутреннее состояние, самоосознание и мирочувствование двух «разных» Робинзонов. Первый — близкий литературному архетипу (увековеченному Дефо); второй — демифологизированный и заново мифологизированный Турнье — новый мифопоэтический тип, созданный автором «Пятницы»: «солярный» Робинзон. Первый — цивильный англичанин здравомыслящего и морализаторского XVIII столетия, но отягощенностью одиночеством, идеей «другого», проблемами «смерти» и «секса» воплощающий «ментальность» человека ХХ столетия. И второй — живая антропоморфизация мистико-метафизической идеи созерцательного слияния с Солнцем. Всецелое пребывание в этой экзистенциальной сфере сконцентрировано в единственном интеллектуальном желании знать. И Робинзон патетически вопрошает Светило: «Согласуется ли мое преображение с твоей блистательной сутью?» (259).
Стыковка повествовательных ракурсов «автор» — «герой», соединение рассказа от третьего лица с рассказом от первого, повествовательной манеры изложения и лирической в форме дневника-монолога — эти три уровня соответствуют традиционной форме, упорядочивающей и гармонизирующей разностильное и гетерогенное. Не нарушают этой согласованности и разные способы существования в общероманном тексте log-book'а. В первом случае перемежаются авторский рассказ истории Робинзона и его записи, которые продолжают, углубляют изображенное или рассказанное повествователем. Рассказ от третьего лица будто плавно перетекает в дневниковые исповеди и размышления, внешнее действие романа — во внутреннее и, соответственно, — в обратном направлении. Во второй раз текст дневника включается как цельный фрагмент записей Робинзона, на время прерывающих (причем им отведена самостоятельная десятая глава), но в ином ракурсе и продолжающих авторское повествование.
Несмотря на связующую соотнесенность во многих моментах, эти два романных пласта всецело не согласуются, прежде всего формально. Это и создает новые «порядки истолкования» жизни современными писателями. «Это не один порядок и не одно истолкование, — пишет Э. Ауэрбах, — а множество порядков и истолкований — они принадлежат разным лицам или одним и тем же в разное время: порядки переплетаются, противоречат один другому и дополняют один другой, и так возникает некий синтетический взгляд на мир или по меньшей мере материал для синтетического истолкования мира читателем» [331] .
331
Ауэрбах Э. Указ. соч. — С. 540—541.
Традиционность романной прозы Турнье одновременно предполагает и явно современное отношение автора «Пятницы» к проблеме «писатель — читатель», решение которой он определяет как соавторство, заявляя в одном из интервью: «У книги всегда два автора: тот, кто ее пишет, и тот, кто ее читает» [332] . Собственно, необходимость читателю произведений Турнье быть творчески активным — не столько следствие авторского убеждения, сколько многомерности и многоуровневости «текстуры текста» его прозы, вызывающей множество несхожих интерпретаций. Эта многомерность, можно сказать, универсальна, она одновременно охватывает произведение в целом и проявляется в каждой частности его формы. «Содержание произведений Турнье напоминает «матрешки», каждая из которых, как и монада в философской концепции Лейбница, заключает в себе другую. Отсюда многомерность сюжета, развитие его по спирали, репризы, отголоски, инверсии тем и образов» [333] .
332
Magazine litt'eraire. — 1981. — № 179. — P. 81.
333
Асанова Н.А., Смирнов А.С. Указ. соч. — С. 128.
Коснувшись внутриструктурного взаимодействия двух пластов романа — авторского повествования и записей Робинзона, вполне оправданно можно прийти к убеждению, что в их взаимосвязи возникает «диалог «imparfait» и «pass'e simple» (прошедшего времени несовершенного вида и простого прошедшего времени во французской грамматике. — В.П.), личности и общества, внутреннего и внешнего, космоса и истории» [334] . И это утверждение Л. Салкен Сбироли, как исходное в интерпретации романа, приводит к убеждению, что «я» log-book'a — двойник Турнье-рассказчика. Таким образом возникает «метадискурс», создающий параллель между экспериментами Робинзона на его острове и экспериментами писателя, создающего свой роман. Потому-то в приключения Робинзона на острове log-book вписывает приключения романиста в процессе его работы над произведением [335] . Таким образом, согласно этому истолкованию, «Пятница» — метароман, с присущей ему саморефлексией. Подобная «метароманная» интерпретация, конечно, одна из возможных и, связанная с актуальной для современного литературоведения «проблемой автора», вместе с тем не исключает и явно традиционной, «объяснительной» роли текста log-book'a — мотивировки непосредственной рефлексией героя авторского повествования о нем.
334
Salkin Sbiroli L. Op. cit. — P. 148.
335
Ibid. — P. 141.