Моё сердце в твоей груди...

Дита

— Так для тебя это не было игрой? И ты не бросил бы пеонскую девку, вволю насладившись ею?

Он покачал головой.

— Ты никогда не была девкой для меня. Я думал, ты поняла это после первой же нашей встречи.

— Тогда зачем была эта пытка? — прошептала я, чувствуя себя птицей, у которой вырвали сердце и обрубили крылья. — Столько времени… столько времени… прости меня, Энрике…

Он вдруг метнулся вперед, и я оказалась прижатой к его груди, а он покрывал поцелуями мое запрокинутое лицо. Он ничего не говорил, просто целовал, и от его поцелуев остатки воли покидали меня. Я обхватила его шею и прижала губы к его губам.

На его постели было место как раз для одного человека, но мы как-то ухитрились оказаться там вдвоем. Это было непреходящее блаженство, никогда мне не доводилось испытывать ничего подобного. Лежать в объятиях любимого мужчины, отвечать на его поцелуи, трепетать под его ласками —

могла ли я помыслить о подобном? Но теперь мне было, что предложить ему. И неважно, что он об этом не знал.

Его кожа была горячей, словно нагретая солнцем земля. И весь он был обжигающий, яростный. Я плавилась в его объятиях, как плавится олово в огне. От его стонов кружилась голова, он зацеловал и искусал всю меня прежде, чем взять то, что принадлежало ему с того мига, как я увидела его впервые. Было больно, но я легко претерпела эту боль. Только прикусила его плечо и сильно оцарапала спину. Он замер, глядя на меня увлажнившимися глазами, наклонился и поцеловал. А потом начал двигаться, и от каждого толчка его плоти в моем теле разгоралось пламя. Вначале сквозь саднящую боль, а потом наглухо перекрыв её. Мне пришлось прикусить край подушки, чтобы не кричать уже не от боли, а от чего-то, настолько приятного, чего не доводилось испытывать никогда в жизни. Он двигался всё быстрее, но я чувствовала, что он бережет меня, старается не причинить лишней боли. А потом он застонал моё имя и внутри меня словно окатили кипятком. Энрике дернулся, напряженный, мелко дрожащий, упираясь по обе стороны моего тела руками, потом тяжело рухнул, накрыв меня своим телом. Он хотел было перекатиться на бок, но я удержала его, обняв и гладя мокрую от пота спину. Внизу ещё пульсировало, я чувствовала, как по бедрам что-то течет, но было все равно. Голова кружилась, и сердце билось где-то в горле. Энрике хрипло дышал мне в шею, а я прижимала его к себе и гладила, потом он чуть сполз и примостился щекой на моей груди.

— Я так часто мечтал об этом, что даже сейчас мне кажется, что все это — сон, — сказал он спустя долгое время, когда мы немного отошли от первого соития.

— Это не сон, — я со вздохом взъерошила его и без того растрепанную шевелюру, — потому что у меня всё болит и ноет. И ты меня так помял, что я не знаю, есть ли у меня хоть одна не поломанная косточка.

Он с тревогой взглянул на меня лишь затем, чтобы встретить мою улыбку. Успокоенный, он примостился на старом месте, крепко сжимая меня в своих ручищах.

— Ничего, ты привыкнешь. Впредь обещаю быть осторожнее, — он потерся щекой о мою грудь, чуть повернул голову и обхватил губами сосок.

— Хочешь сказать, этот раз не последний? — поддразнила я, запустив пальцы в его волосы. Он продолжал увлеченно играть с моей грудью, и это было так приятно, что я невольно вздохнула.

— Не надейся, что я отпущу тебя, малышка, — ухмыльнулся он, оторвавшись от облизывания левого соска. — Даже не мечтай!

Теперь мы просто ласкали друг друга и целовались, пока он снова не захотел меня. Боль мешалась с наслаждением, и я потеряла счет его вспышкам. А Энрике всё было мало. Угомонились мы только под утро, я свернулась клубком в его объятиях и задремала. А когда проснулась, его не было рядом. Сквозь щель в ставнях пробивался луч солнца, и я поняла, что уже полдень.

Вставать не хотелось. Зарывшись носом в подушку, я зажмурилась от удовольствия. Снаружи хлопнула дверь, или то была ставня. Я быстро прикрыла глаза, сделав вид, что ещё сплю.

Осторожно открылась дверь. Я чуть приподняла ресницы, а потом буквально слетела с кровати и попятилась к стене, отчаянно крича. Но двое, что ворвались в спальню, набросились на меня, и как ни кусалась я, как ни царапалась, выкрутили мне руки за спину и заткнули рот тряпкой. А потом завернули в покрывало и поволокли куда-то.

========== Часть 2. ==========

Капитан Энрике Санчес Монастарио не был человеком, для которого существуют какие-либо чувства, кроме его собственных. Он не был уверен даже в том, что сумеет полюбить сеньориту Торрес, когда выдался удачный случай заполучить в жены девицу с именем и происхождением. Он не особенно задумывался о её чувствах, как о чувствах других девушек, хотя не чурался мужских радостей, да и вниманием прекрасных простолюдинок обижен не был.

Встреча с Оллин что-то изменила в нем, и он долгое время не мог понять, что именно. Их первая встреча, когда он увидел благородные изящные черты её лица, показавшиеся удивительно знакомыми, и огромные серые глаза, в которых едва не утонул. И последовавшая за первым свиданием встреча в пустыне, где он провел лучшую ночь в своей жизни. Энрике Монастарио не смог бы сказать, что изменилось в нем, он лишь понимал, что без Оллин его жизнь уже не будет прежней. Красавица-метиска была не просто умна и начитана, почему-то с ней капитану было спокойно

и тепло, как никогда и ни с кем. Он разузнал о ней всё, что мог, оказалось, она ничего не скрыла от него. У неё не было дружка на стороне, и она не бывала нигде кроме рынка и аптеки. Несколько раз после ночи в пустыне он, не в силах вынести долгой разлуки с ней, приходил тайком к её хижине, где она жила вместе со старухой-индеанкой. Он стоял за глиняной стеной, вслушиваясь в беседы этих двух. Голос старухи казался ему смутно знакомым, он не мог понять, откуда знает его. Он не видел её лица вплоть до того дня, когда случилось происшествие в аптеке. Капитан сам бы не мог сказать, как сдержался и не прибил старого червяка, посмевшего дотронуться до Оллин. Он помнил гибкое дрожащее тело в своих объятиях и аромат волос девушки, и позже её полный благодарности взгляд. Он пошел следом за ней, но так, чтобы она не видела его. Было уже темно, тучи укрывали полную луну, но, видимо встревоженная отсутствием внучки, старуха выползла из домика и сидела на большом камне у входа, потягивая содержимое глиняной бутыли. Ветерок донес стойкий запах мескаля. Капитан прижался к дереву, росшему поодаль, у городской стены, в сплетении ветвей укрывшись от взоров женщин. Он жадно всматривался в два силуэта, уделяя больше внимания тоненькой хрупкой фигурке Оллин. А потом луна вышла из-за туч, осветив дворик и лица обеих женщин. И Энрике едва не вскрикнул, зажав себе рот ладонью. Невозможно было забыть это резкое красивое лицо, эти странные татуировки. Ему пришлось ухватиться за дерево, чтобы устоять на ногах.

Старуха была той самой, что когда-то мальчишкой он привез на гасиенду Альмадо! В памяти всплыл мучительный крик роженицы, плач ребенка и усталый надтреснутый голос «Девочка! У тебя дочь, сын мой!»

Этого не могло быть. Он смотрел, всё ещё не веря в то, что увидел. И в лице старухи, и в нежных чертах Оллин он видел теперь словно вылитое из них прекрасное лицо индейской женщины, бледное, в капельках испарины. И вымученную слабую улыбку, когда он приблизился к ней. Дрожащей рукой она коснулась его щеки и вслед за тем откинула тряпицу с лица новорожденной малютки. Та открыла глаза, огромные, серые, точь-в-точь такие, как у красивого идальго, чьей женой, видимо, была индеанка. Тогда ему показалось, что не бывает созданий, более прекрасных, чем мать и дочь, лежавшие перед ним. Он наклонился, тронув губами сжатый крошечный кулачок малютки, а потом выбежал из комнаты. Тогда ему, брошенному сироте, воспитанному монахами, показалось, что сама Дева Мария и её Дитя снизошли к нему.

Утром дон Родриго отвез его в монастырь и с благодарностью вручил падре Кабреро мешочек с монетами, пожелав, чтобы на них юноша получил образование. Энрике выбрал путь военного, потому что это был лучший шанс для него самому пробиться в жизни. И он никогда не забывал, кому обязан путевкой в жизнь. Вернувшись в Лос-Анджелес уже комендантом, он первым делом отправился с визитом на гасиенду Альмадо, но там его встретил скелет сгоревшего дома, наполовину занесенного песком. А в нижней комнате он нашел человеческие кости и два черепа, большой мужской и немного меньше, женский, при виде которых ему стало так худо, что пришлось ухватиться за стенку. Очнувшись от оцепенения, он сделал то единственное, что мог для своих благодетелей — благоговейно собрал скорбные останки, завернув их в собственный мундир, и отвез в миссию, где их с молитвами похоронили на святой земле. Сколько ни пытался он разузнать в городе, что произошло с семьей де ла Серна, никто не знал ничего, люди отводили глаза и просто уходили. Он пробовал узнать хотя бы о судьбе индеанки и маленькой сеньориты, но натолкнулся на глухую стену молчания. Тогда он решил, что погибли и они…

И вот Энрике Монастарио стоял в тени дерева и смотрел на тех, кого считал умершими. И теперь он понял, почему лицо девушки показалось ему таким знакомым, оно было копией лица той, что была Мадонной для него все эти годы, но серые большие глаза Оллин были такие же, как у её отца. Сам не свой от душевной боли, он вернулся в свой небольшой дом, что был позади солдатских казарм, и провел ночь без сна, возвращая в памяти снова и снова ту ночь, когда судьба свела его с семьей де ла Серна. И он подумал, что не отвергни его Оллин, он бы без колебаний женился на ней. Хотя бы для того, чтобы воздать добром за добро. Он бы научился её любить… она бы научила его!

Он часто видел девушку на рынке, но сдерживал желание подойти к ней. Лишь дважды он решился на это, замечая, что торговля у девушки идет слабо. Оба раза он просто забирал весь товар, оставляя все имевшиеся в карманах монеты, загоняя вглубь желание заговорить с Оллин, услышать в ответ её сладкий голос. Любил ли он? Монастарио часто спрашивал себя об этом, и не находил ответа. Трудно найти что-то, если не знаешь, как оно выглядит. Его никто никогда не любил, и выросший без любви, он просто не имел представления о ней.