Моё сердце в твоей груди...
Шрифт:
Бабушка ни о чем не спрашивала. День ото дня она все слабела, и под конец уже даже не могла сама поднять голову от подушки. Денег хватало лишь на молоко для неё, только его она могла пить. Я спала теперь вместе с ней, на её лежанке, просыпаясь от каждого хрипа. И однажды, в самое страшное утро моей жизни она разбудила меня, сжав мою руку.
— Послушай меня, доченька, — сказала она, задыхаясь, — Бог с Черными Крыльями уже стоит у моего изголовья, и я не могу больше скрывать от тебя.
Напуганная, я могла лишь целовать её маленькие сморщенные руки, гладившие мое лицо.
— Под колодезным срубом со стороны дома ты найдешь шкатулку из синего камня. В ней лежит то, что
Она сжала мою ладонь в своих слабых пальцах и улыбнулась.
— У него красивые глаза, девочка. У вас будут красивые дети…
Это были её последние слова. Сама не своя, я обняла её и плакала, пока не померкло в глазах. Не знаю, как долго пробыла я в беспамятстве. Затем, очнувшись, принесла воды из колодца и омыла бабушкино тело. Завернув его в почти новое одеяло и оставив на лежанке, омылась сама.
Бабушка была язычницей, посему похоронила я её за её любимым домиком, с трудом вырыв могилу в сухой твердой земле и перетащив туда тело. Затем засыпала могилу и обложила камнями, чтобы койоты не выкопали его. Эти посмертные хлопоты помогали мне забыться хоть на время, не думать о дальнейшей судьбе, о том, что делать дальше. Но они не были вечны. Я оплакивала мою дорогую бабушку, заменившую мне и мать, и отца. В течение почти недели я читала над её могилой священную книгу её народа, которую она в свое время заставила меня заучить наизусть. Это дало мне время прийти в себя, понять, что смерть — не конец. Я отправляла бабушку в долгий путь, и когда дочитала последний абзац молитвы сопровождающей умерших, вдруг налетел ветер и принес сладкий аромат цветов. Но откуда? Было ведь совсем не время для цветения. Я вдохнула этот запах и вдруг осознала, что это был аромат жасмина, который бабушка безумно любила. И тогда я заплакала над могилой в последний раз, окончательно прощаясь с ней. А когда выплакалась, то на душе было пусто и легко. Я знала, что никогда не забуду ту, что вырастила меня, и что она всегда пребудет в моем сердце. Но похоронив умерших, следовало жить дальше. И, прежде всего, позаботиться о том, чтобы предсмертное признание бабушки не пропало даром.
Земля под колодезным срубом была чуть более влажной и податливой, и мне довольно быстро удалось добраться до того, что было укрыто в ней. Шкатулка была длиной в локоть и шириной в пару ладоней. Выточенная из куска лазурита, она сверкала на солнце золотыми крапинками и яркой синевой. Я села, прислонившись к срубу, и открыла тяжелую крышку.
Два свитка, запечатанные сургучом и заботливо обернутые шелковой тканью, были целы. Я вынула оба и положила шкатулку обратно в ямку, засыпав землей. Несмотря на жару, я чувствовала, что меня знобит. Быть может, то было осознание, что теперь мне есть, что предложить единственному мужчине, которого я любила в своей жизни. Но теперь новый страх овладел мной — и то был отвратительный и мерзкий страх-недоверие. Я прижала к груди оба свитка и поднялась, опираясь о сруб.
—
Ближе к вечеру я постучалась в двери дома Энрике Монастарио. Ноги плохо держали, мир колебался и дрожал, растворяясь в оглушительном звоне. И когда открылась дверь, я почти рухнула в объятия капитану, который едва успел подхватить меня.
— Матерь Божья! — вырвалось у него, когда он понял, что это я. — Оллин, что случилось, девочка?
Он внёс меня в комнату и уложил на постель. И пока он топал по лестнице к двери и обратно, я просто лежала, вдыхая его аромат. Боже, как я тосковала по нему!
— Оллин, Оллин, ты меня слышишь? — он склонился надо мной, поставив на столик у постели зажженную свечу. — Бога ради, ответь, девочка!
Он обхватил мое лицо своими большими ладонями, и на миг его губы оказались так близко, что захватило дух. Но он не поцеловал меня, а лишь принялся гладить и похлопывать по щекам, пытаясь привести в чувство. Я сама не знала, как нашла в себе силы посмотреть ему в глаза. Он сглотнул, грудь его тяжело поднималась и опускалась.
— Бабушки больше нет, — пробормотала я, — мне не к кому было пойти…
Несколько мгновений он смотрел на меня, нежно гладя мои волосы.
— Я сочувствую, Оллин, — наконец произнес он. Затем наклонился и поцеловал меня в лоб, прижавшись губами и замерев так на какое-то время. А я надышаться не могла им, и больше всего мне хотелось обнять его, вернуть поцелуй, украденный в пустыне. Наконец он отодвинулся.
— Отдохни и постарайся уснуть, — его голос казался каким-то безжизненным, — а завтра утром мы подумаем, где тебя пристроить. Кажется, Торресам нужна была компаньонка для сеньориты.
Он поднялся и подошел к низенькому шкафу, вынув из него лоскутное индейское одеяло.
— Я буду внизу. Если захочешь пить, вода в кувшине на столе, — тихо сказал он, не глядя на меня.
— Энрике, — позвала я, кляня себя за бесстыдство, — не уходи… пожалуйста.
Он выглядел до странного беспомощным, этот большой и сильный мужчина. Мои слова заставили его замереть. Я видела, как напряжена его спина, как он стискивает кулаки.
— Оллин, ты не знаешь, чего хочешь, — сказал он устало, — я не из камня сделан и не из железа…
Я села на постели, обхватив руками плечи.
— Пожалуйста, останься. Мне все равно, что будет дальше, — меня снова затрясло, — я ведь так и не успела сказать бабушке, как сильно люблю её. У нас всегда так мало времени, Энрике! Почему мы никогда не успеваем сказать?
Он повернулся, выронив одеяло. Выражение его лица могло напугать, но внутри меня что-то словно умерло, умерла способность испытывать страх. Я смотрела на него и тонула в безумной синеве его глаз.
— Я не хочу больше терять, — сказала я ему, поднимаясь навстречу. — Пусть даже будет всего одна ночь. Я не вынесу больше этого. Я не могу… думала. Что смогу, но нет… останься, Энрике!
— Оллин… — он шагнул ко мне, но замер, не касаясь, — Оллин… если ты сейчас не замолчишь, то я…
— Что? — я вдохнула всей грудью аромат его тела и подняла лицо навстречу ему. — Мне надо знать лишь одно… любишь ли ты хоть немного?
Он отступил, тяжело дыша. Потер ладонью лоб.
— А разве это важно? Разве мои чувства что-нибудь значат? — хрипло произнес он наконец. — Что будет со мной, когда ты наиграешься в любовь, девочка?
У меня поплыло перед глазами. Он повторял мои слова, сказанные в пустыне. Он держал их в сердце все это время. Застонав, я закрыла лицо руками.