Мои друзья скандинавы
Шрифт:
Летом восемнадцатого года туда подошла «Мод», и от нее отвалила шлюпка с Амундсеном. Он пробыл целый день у зимовщиков, расспрашивая о метеонаблюдениях, о прогнозах, рассказывая о значении своего похода для мореплавания вообще и для России — в частности.
«Кто пойдет со мной? — спрашивал он зимовщиков. — У меня в команде девять человек, не хватает одного. И как раз машиниста».
— Говорили мы с ним, конечно, по-норвежски, — вспоминал Олонкин. — В то время фронты гражданской войны перерезали живое тело России. Весь север и побережье Баренцева и Карского морей были в руках белогвардейцев. Правда, до нас они еще не успели добраться, но и не снабжали ничем. Жили впроголодь. Запасов было в обрез, и уход одного из нас улучшил бы положение других.
Целый день пробыл тогда у зимовщиков Амундсен. Они слушали его затаив дыхание. Еще бы! Ведь он был героем — первым человеком, достигшим Южного полюса, открывшим его…
— Я был молод, вся жизнь впереди!.. И я решил сделать шаг, который определил все дальнейшее течение моей жизни, — продолжал Геннадий Олонкин. — Я принял предложение Амундсена. Это был очень хороший человек. Справедливый, строгий. В самых тяжелых переделках, сколько бы нас ни было, дисциплину он поддерживал настоящую! Без скидок.
Плавание на корабле «Мод» туда и обратно по северо-восточному морскому пути заняло семь лет, и когда в 1925 году корабль «Мод» закончил свой поход у берегов Тромсё, в команде оставалось всего четыре человека, и среди них — Геннадий Олонкин.
— О подробностях двух наших плаваний вы знаете из книги Амундсена, — сказал Олонкин, приступая ко второй чашке черного кофе.
Да, я хорошо помню книгу Руала Амундсена «Экспедиция на «Мод» вдоль северного побережья Азии».
Трудно счесть, сколько раз встречается в его дневнике фамилия матроса, машиниста, радиста, переводчика, научного сотрудника, каюра Геннадия Олонкина, «специалиста на все руки как в практической, так и научной области».
«В первый раз я вполне оценил хорошие качества Олонкина, — писал Амундсен, сообщая о покупке для экспедиции оленей у ненцев. — Несмотря на свою молодость, ему едва исполнился 21 год, он вел переговоры так, что мне стало ясно, что он гораздо умнее и рассудительнее, чем можно было предположить о человеке его возраста».
Это было еще до того, как Геннадий Никитич стал членом экипажа «Мод».
А через несколько дней, зачислив молодого радиста в штат экспедиции, Амундсен, как бы оправдываясь, записал:
«Я всегда держался того мнения, что в подобные экспедиции следует брать людей, перешагнувших по меньшей мере за тридцать лет. Но должен признаться, здесь я столкнулся с исключением».
А через три месяца, когда солнце окончательно исчезло и наступила зимняя ночь, в дневнике Амундсена появляется новая запись: «Олонкин, который с течением времени нравился мне все больше и больше ввиду многих его хороших качеств, был назначен заведующим запасами масла и угля экспедиции. Несмотря на молодость, в нем сильно развито чувство ответственности».
Такой оценкой сурового и требовательного капитана мог бы гордиться каждый. Правда, о ней Геннадий Олонкин узнал лишь через несколько лет, когда Руал Амундсен опубликовал свою книгу.
— Ну, а разве книга его все исчерпала? Неужели, Геннадий Никитич, никто, кроме Амундсена, на борту не вел дневника?
— Да, каждый из нас, наверное, что-то записывал. Но у нас был договор с командиром — никто после похода не имеет права в течение пяти лет ничего публиковать об этом плавании. Своей книгой Амундсен хотел покрыть хоть часть долгов, в которых завяз при подготовке экспедиции…
— И вы тоже вели записи? — допытывался я.
— Да. И у меня хранится дневничок… Кое-что там есть свое. Но, как я вам говорил, вначале пять лет ничего нельзя было публиковать. А потом я был занят другим. Начали думать о полетах на Северный полюс. Я сам летел в тысяча девятьсот двадцать шестом году из Рима с Амундсеном на дирижабле «Норге». Но меня оставили на Шпицбергене для связи.
Я спросил Геннадия Никитича, принимал ли он участие в спасении Амундсена, когда тот, вылетев на поиски экспедиции Нобиле, погиб в ледяных морях Заполярья.
— Я тогда был радистом станции на острове Ян-Майен. Мы не спали несколько суток, отыскивая по радио следы Амундсена и связывая друг с другом спасательные группы… Мы так надеялись, что советские летчики найдут его, что люди с «Красина» подберут не только экспедицию Нобиле, но найдут и Руала! Но… — Он печально развел руками; отдававшая желтизной кожа на кистях казалась иссушенной.
Олонкин пообещал выполнить мою просьбу, прислать фотокопии своих записей о плавании на корабле «Мод» — вел он их еще на русском языке.
— Можете пользоваться ими как хотите, даже публиковать, только вряд ли кому это будет сейчас интересно.
Человек точный и обязательный, Геннадий Никитич своего обещания не выполнил только потому, что из госпиталя он уже не вернулся в Тромсё. Через некоторое время в Москве я узнал, что он умер.
После осмотра китового завода и фабрики рыбной муки у нас оставалось еще часа полтора до встречи с активистами Общества дружбы с Советским Союзом, назначенной на квартире заместителя председателя здешнего муниципалитета — маляра Эйвара. Никого не смущало, что встреча эта намечена в тот час, когда еще положено спать. Полуночное солнце, не доходя до горизонта, даже не окунувшись в воду, поднимается над океаном, нарушая здесь размеренное течение суток. Ну, а зато зимой спят вдосталь.
Это мне было на руку, за один день удавалось узнать и увидеть раза в два больше, чем увидел бы, приехав в другое время года…
Ожидая Эйвара, Юхан показывал мне запечатленную в камне и бронзе жизнь Тромсё.
Если бы я ничего не знал о том, что раньше этот город, заброшенный далеко на север, был отрезан от всего мира и добраться сюда можно было лишь морем, да и то с оказией, я понял бы это и без объяснений, прочитав надпись на памятнике капитану Ричарду Райту, воздвигнутом на главной площади Тромсё. Капитан этот первый открыл в начале века регулярные рейсы, раз в две недели связывавшие Тромсё с Бергеном и через Берген — со всем остальным миром.