Мои друзья скандинавы
Шрифт:
Я прильнул к стеклу, чтобы лучше рассмотреть хютте губернского врача, но было уже поздно — автобус огибал холм и выходил к самому проливу, на другом берегу которого разбросал свои строения Тромсё. Среди мелкой россыпи одноэтажных домов и домиков виднелось несколько многоэтажных зданий.
У подъезда гостиницы в Тромсё нас встретил привратник — саами — в пестрой национальной лапландской одежде. Синяя шапка с огромным красным помпоном… Ведь как-никак в Тромсё находится «Лапландская академия» — так местные остряки называют здешнюю учительскую семинарию с отделением, готовящим преподавателей для саами. Их в северной Норвегии насчитывается двадцать тысяч человек.
По большей части саами давно носят европейское платье, но привратник гостиницы и стоящая у дверей привратница одеты в цветастую, яркую национальную одежду, чтобы потешить иностранных туристов. Вот и сейчас один из них в очках с массивной роговой оправой, в гольфах, такой, какими их изображают наши карикатуристы, просит меня щелкнуть затвором его фотоаппарата, снять с лапландкой у дверей гостиницы.
Комнаты в гостинице не имеют номеров — на дверях каждой дощечка с названием какого-нибудь норвежского острова: Вествогёй, Москнесёй, Хинёй, Эстерёй, Ян-Майён и т. д. Это поэтичнее, чем просто номера, и, возможно, привлекательнее для людей, побывавших на этих островах, но зато не так удобно. По обе стороны комнаты «Медвежий остров» были свободны острова «Квалёй» и «Карлсёй». Я мог выбирать любой.
— А чем знаменит каждый из них?
Оказалось, вблизи от Квалёй был торпедирован в прошлую войну немецкий линкор «Тирпиц». Остров же Карлсёй славен тем, что в начале века избрал в стортинг — парламент — одного из первых депутатов-социалистов, сельского пастора Альфреда Эриксена.
Я выбрал Квалёй. Слишком жив в памяти был рассказ Тура Хейердала о его друге, веселом голубоглазом человеке с пышными светлыми волосами, Турстейне Раабю, который десять месяцев, таясь среди скал, выслеживал в фьордах стоянки немецкого флота. На своей переносной рации он выстукивал донесения, наводя на вражеские суда подводные лодки. А после войны Турстейн Раабю разделил с Хейердалом все опасности и славу путешествия на «Кон-Тики».
Каждый раз, возвращаясь в отель, приходилось вчитываться в дощечки на дверях комнат, чтобы невзначай не попасть в чужую. Впрочем, и в своей пришлось провести не больше чем минут пятнадцать, так как встретившие меня друзья сразу же повезли знакомиться с городом.
На главной торговой улице у дверей некоторых магазинов на задних лапах стоят чучела белых медведей, приглашают зайти внутрь. Над иными прибиты рога северного оленя, но большинство витрин оборудовано по-современному, равно как современны и сверхмодные товары за стеклом. Особенно часты лавки с рыболовецкими снастями. Нейлоновые рубашки здесь уступают место нейлоновым сетям.
— Разве в Париже можно увидеть настоящего кита? — спросил Юхан.
Оказывается, нас везут на китовый завод. Хотя время позднее, но откладывать на утро нельзя. Сегодня китобои прибуксировали двух китов — завтра их уже не будет: спешат разделать поскорее.
Уже вечер, но солнце светит вовсю.
Огромного сизого кита талями и крюками выволокли на покатый, уходящий в море помост. Ножами, похожими на мечи, под напористой струей воды разделывают туши. Словно толстые белые перины, отворачивают пласты китового жира. То, что называется китовым усом, — сизые, большие, длиннее метра, пластины, тонко зазубренные с одной стороны, словно окаймленные частой крупной бахромой, — раньше очень ценилось. Ус шел на корсеты модницам, на гребешки. Теперь его заменяет пластмасса. Но главная ценность — мясо и особенно жир, которых в каждом ките столько, сколько в стаде коров в пятьдесят-шестьдесят голов.
Три небольших китобойных судна, принадлежавших заводу, забивают в год полтораста китов. Завод, хотя и выглядит неказисто, старомодно, выдает «на гора» немалую продукцию.
Правда, теперь это в Норвегии единственный завод. После того как киты на севере были почти истреблены, забой их сверх названной нормы международными законами запрещен. И оставлено в Арктике только два завода — в Хвальфиордуре, в Исландии, и здесь, в Тромсё.
Знаменитые норвежские китобои промышляют сейчас в Антарктиде.
Коренастый пожилой рабочий в ярко-желтом непромокаемом комбинезоне, перебросившись несколькими словами с Юханом, ловко отсекает несколько китовых усов и дарит их мне на память о Тромсё.
Я взял лишь пару самых маленьких усиков, длиною по полметра… Порывшись в своем блокноте, старик нашел запись и сказал мне:
— Иван Самохин, Свердловск…
Оказалось, это имя русского военнопленного, с которым он сдружился здесь и при побеге из лагеря помог ему переправиться с острова на Большую землю. До сих пор старик не знает, добрался ли Самохин до родины, просит разузнать о его судьбе и снова связать их, если это возможно. [4]
4
К сожалению, мне не удалось найти товарища Самохина. Если кто-нибудь из читателей этой книги знает что-нибудь о его судьбе, пусть откликнется.
Я записал адрес старика. Фамилия его тоже Юхансен.
В конторе мне подробно рассказали историю этого последнего китового завода в Норвегии.
Но я приехал в Тромсё вовсе не для того, чтобы знакомиться с китобойным заводом… И не для того, чтобы смотреть ночную работу завода рыбной муки, куда меня повезли с китобойного завода, в цехах которого так тошнотворно пахло. Это было хуже, чем запах рыбы, к которому я в Норвегии уже привык и который господствует в прибрежных поселках и городках. Не отступает он от вас и на многих улочках Тромсё.
«Запах денег» — так здесь, в краю рыбаков, называют запах рыбы. Видимо, неправы были римляне, сложившие пословицу о том, что деньги не пахнут.
В Тромсё я надеялся встретить моего тезку Геннадия Олонкина, участника похода Амундсена на корабле «Мод», прошедшего из Европы в Америку морским путем, вдоль северных берегов Евразийского материка.
Этот же путь «Мод» проделала обратно, имея на борту экипаж всего из четырех человек — вместо требуемых десяти! И среди этих смельчаков, отважившихся на плавание, которое люди благоразумные считали безумством, был молодой моторист Геннадий Никитич Олонкин. Ныне Олонкин начальник радиоотдела в Геофизическом метеоинституте в Тромсё. Но оказалось, что Олонкин тяжело болен и лежит в госпитале в Осло. Там через две недели я и отыскал его. Худой, кожа да кости, бледный, Геннадий Никитич вышел мне навстречу в просторное фойе госпиталя, которое одновременно служило и кафе для больных, принимавших посетителей.
Олонкин охотно, но медленно отвечал на мои расспросы, подыскивая выскочившие вдруг из памяти русские слова. Видно, редко приходилось ему говорить на родном языке. Впрочем, у этого урожденного архангелогородца два родных языка: его отец, промышлявший рыбу помор, женился, на норвежке — матери Геннадия Никитича. Самого его с молодых лет потянуло к редкой по тому времени у нас профессии моториста и к радиотелеграфу. Походив зуйком, а затем мотористом в Белом и Баренцевом морях, он вскоре стал радистом в порту Александровске на Мурмане, а затем перебрался на зимовку при рации на Югорском Шаре…