Молодость с нами
Шрифт:
Но она с детства не страдала нерешительностью и пассивностью, она не любила, как некоторые,
предоставлять все времени, пускать дело по воле волн. Она сказала:
— Мне бы с вами надо было поговорить, Журавлев. А здесь обстановка для этого никуда не годится.
— Можно в комитете комсомола, — предложил Журавлев. Он стоял перед Олей крепкий, сильный, на
черном лице, когда он улыбался, белели ровные зубы, в глазах, отражаясь, вспыхивало мартеновское пламя —
быстро и жарко.
обожженных у печи.
— А еще где можно? — спросила Оля.
— В конторке, — сказал он. — Там никогда никого нет.
Он ее не понимал, не хотел понимать. Дальше Оля идти уже не могла, она не могла сказать ему, что хочет
поговорить с ним спокойно, не на ходу, поспорить о природе смелости и героизма, поговорить о многом другом,
о чем угодно, даже о том, о чем говорили когда-то ее отец и мать: о жизни на других планетах, — ну обо всем,
обо всем, что только ему интересно. Неужели ему ничто не интересно?
Оля пошла с Виктором в конторку, но не успели они там сесть за стол мастера, как за Виктором
прибежали. Оля тоже вернулась на рабочую площадку. Там шла суета, произносили тревожные слова: “свод
упал”. Оля поняла, что в печи что-то не так. В печь бросали лопатой кокс и какой-то порошок. Виктор орудовал
длинным металлическим шомполом, ворочал им в расплавленном металле, из окна печи вырывалось жаркое
пламя. Озаренный пламенем, Виктор казался человеком из бронзы.
Не могла Оля уйти отсюда навсегда и так, чтобы никогда больше его не увидеть. Она отважилась на
крайнюю меру. Она потихоньку вынула из своей сумочки-портфельчика паспорт и комсомольский билет, а все
остальное там оставила: институтское удостоверение, записную книжку, деньги, письма, на конвертах которых
был ее адрес, и положила портфельчик на том месте площадки, где они разговаривали с Виктором несколько
минут назад. Потом отправилась к начальнику цеха, отметила пропуск и ушла с завода.
Времени еще было много. Не зная, куда его девать, Оля решила съездить к Тамаре Савушкиной, которая
сообщила ей по телефону, что на днях уезжает со своим мужем в экспедицию. И в самом деле, Оля застала
Тамару в сборах. Тамара познакомила Олю с довольно-таки лысоватым, толстеньким молодым человеком лет
тридцати, который все время говорил: “Это надо выкинуть, этого брать не надо, это лишнее”.
— Понимаешь, — сказала Тамара, — его послушать — там все ходят голые.
— Лучше ходить голому, — сказал Тамарин муж, — чем таскаться по пустыням с чемоданами. Чемодан
— враг исследователя природы. Его друг — рюкзак. Вот и планируй, дорогая, так, чтобы все твои пожитки
вошли
Они шутили, смеялись, им было хорошо. Оля думала о том, что значит не обязательно быть красивым,
любят, оказывается, и некрасивых, потому что Тамара явно любила своего лысенького толстячка.
— Не жалеешь? — шепнула Оля.
Тамара поняла, что интересует Олю.
— Нисколько, — ответила она. — Мучилась бы сейчас со своими цветными стеклами и их историей. А
так, видишь, что получается? Едем в пустыни. Интересно. Сначала он отговаривал: трудно, мол, не езди. А
теперь сам сказал, чтобы собиралась. Не может без меня. С тоски, говорит, умрет.
Оля увидела, что она при этих сборах не очень-то нужна, попрощалась, пожелала счастливого пути,
сказала Тамаре: “Пиши, не забывай”, — и снова оказалась на улице.
Она ходила по улицам грустная, все размышляла и размышляла и на одном из углов столкнулась с
Георгием Липатовым.
— Оля! — сказал он мрачно. — Здравствуй. Куда идешь?
— Так просто.
— Можно и я с тобой?
— Как хочешь.
— Видишь ли, — заговорил он, шагая рядом с ней. — Все считают меня негодяем и подлецом. Вот вы
там, по комсомольской линии, грозитесь вышибить меня из комсомола. Но, Ольга, пойми, ей-богу не могу я с
ней… Как взгляну на весь ее вид, на эти пятна по лицу, худо становится. Не веришь? Тошнота. Ну что же я
сделаю? Природа. Не переборю себя. А рад бы перебороть.
— Не стыдно тебе! — сказала Оля. Ничего иного сказать она не могла. В этой области человеческой
жизни у нее не было никакого опыта, были только умозрительные, общие, книжные представления, которые и
подсказали ей эти слова: “Не стыдно тебе!”
— Эх, разве в стыде дело! — Липатов махнул рукой. — Ничего ты, я вижу, не понимаешь, а еще умная.
— Он вытащил папиросу и закурил. — Она вялая какая-то, неповоротливая, нет в ней живости, огня нет.
— Слушай, — сказала Оля, вспоминая слова Федора Ивановича, — а у вас дружба с Люсей есть или
нету? Вы же дружили когда-то, очень дружили.
— При чем тут дружба! — воскликнул Георгий. — Я говорю: меня тошнит от ее вида, а ты о дружбе.
Странная какая! — Он швырнул папиросу на мостовую, схватил Олину руку, пожал ее и скрылся за углом.
Оля постояла, постояла, повела недоуменно плечом и пошла дальше. Она все еще была там, на рабочей
площадке мартеновской печи. Поднял ли кто-нибудь ее портфельчик, или нет? И кто поднял? И что с ним будет?
И что с нею, с Олей, самой будет? И что принесет ей завтрашний день?