Молодость с нами
Шрифт:
одному из очередных директоров института вопрос: чем в институте занимается Мукосеев, кто его
уполномочил быть неким верховным комиссаром по вопросам бдительности, почему с него не спрашивают
годовых отчетов, а если и спрашивают, то на их явную недоброкачественность смотрят сквозь пальцы?
Румянцева долго трепали после этого, потому что Румянцев был сыном мельника; вступая в комсомол в
институте, он скрыл это обстоятельство и написал в анкете об отце: “ремесленник”.
партии, он понес за это наказание — получил строгий выговор. Но старое наказание бледнело перед тем, какое
ему преподнес Мукосеев. По мукосеевским заявлениям Румянцева вызывали в райком, в горком, в обком, в
областное управление Министерства госбезопасности, даже в уголовный розыск. Полтора года Румянцев не
знал ни покоя, ни сна, он измучился, похудел, поседел, начал лысеть. Он уже начал было смиряться с тем, что
его выгонят из института, исключат из партии, лишат кафедры, может быть даже посадят в тюрьму. Зато не
смирилась его жена. Она тоже прошла через все инстанции, добралась до Центрального Комитета партии и
отбила атаки Мукосеева. Румянцев был вырван из его когтей, но уже сильно измятый и израненный. Когда-то
активный общественник, он стал пассивным в общественном отношении, лишнего слова не говорил, держался,
в сторонке и качал считать, что лучше выпить лишнюю чарочку, сыграть в картишки, погулять, чем тратить
жизнь и здоровье на борьбу со всякого рода Мукосеевыми.
Многих выбил так из общественного седла и на долгие годы травмировал Мукосеев; причем он не был
грубым, вульгарным клеветником, он не выдумывал факты, он, как правило, находил их в анкетах. У одного из
сотрудников он взял, например, да и сличил две анкеты: одну семнадцатилетней давности, вторую только что
заполненную, и нашел, что в первой анкете этот сотрудник указывал один год окончания средней школы, во
второй анкете — другой год. Как бедняга ни старался объяснить это слабостью памяти, давностью окончания
школы, не помогло. Мукосеев добился того, что ему дали выговор за путаницу в документах. Мукосеев не
пропускал случая проявить свою бдительность, — так он укреплял себя в институте и, следовательно, возле
науки. Других средств для этого он не имел. У него не было ни таланта, ни даже способностей к научной
работе. Была хватка, мертвая бульдожья хватка. Он и хватал. Когда же его самого кто-нибудь из особо
отчаянных пытался прижать к стенке, он шел в обком партии, проникал к секретарю, и непременно к первому.
Бил там себя в грудь кулаком, хрипел, кликушествовал, изображал инвалида гражданской войны: за что
боролись? Раскладывал документы, подтверждавшие его правоту.
серьезными делами, поручали кому-нибудь разобраться в деле товарища Мукосеева, товарищ Мукосеев
старательно это дело запутывал, дело повисало в воздухе, и товарищ Мукосеев выходил из воды сухим.
Нет, никакие хитроумные ходы Мукосеева теперь не могли запугать Павла Петровича, тем более что
Павел Петрович, в отличие от некоторых других, никакого страха перед этим человеком с предательством в
глазах не испытывал.
— Так вот, нельзя нам быть врозь, — говорил свое Мукосеев. — Мы должны держаться один за одного.
— За правду мы должны держаться, за линию партии, — сказал Павел Петрович. — Ну, мне некогда, я
пойду. — Он встал.
Мукосеев поймал его за рукав и снова посадил возле себя.
— Я слышал, — заговорил он, — Бакланов против меня затевает что-то. Но я не из слабеньких, товарищ
директор. Учти это.
— Я не знаю, что вы там слышали, — сказал Павел Петрович. — О вас особых разговоров не было.
Просто мы будем более строго требовать отчета от всех сотрудников. В том числе и от вас. Вы, например, два
года не отчитывались. Удивляюсь, как вам это удается?
— Кто там так сочиняет? Ты мне их, этих клеветников, назови, я им глотку перерву!
Одутловатое лицо Мукосеева стало медленно наливаться кровью, даже белки глаз покраснели, он
набычился, и Павел Петрович подумал, что для некоторых этот тип и в самом деле страшен. Он засмеялся:
— В таком случае нет уж, не назову! Зачем же их подвергать опасности?
Павел Петрович снова встал. Поднялся и Мукосеев.
— Не хочешь быть со мной? — сказал он предостерегающе. — Смотри, директор! Пожалеешь.
Павел Петрович, не ответив, пошагал по дорожке к главному зданию. Его смешили эти детские угрозы.
Через минуту он уже забыл о них, его больше смущало то, что критику в адрес Серафимы Антоновны Мукосеев
назвал кампанией против нее. Если и другие воспримут это как некую кампанию, будет очень неприятно. И так-
то уже беда: Серафима Антоновна обиделась, заявила, что будет кусаться, что Павел Петрович теряет в ней
друга, что если травля ее не будет прекращена, разговор пойдет уже не о дружбе, а об открытой войне.
Удивительно, как остро воспринимается и как криво истолковывается в ученой среде критика. На заводе было
проще, значительно проще. Почему бы это? Возможно, потому, что в науке, так же как в литературе и искусстве,
есть люди неправильно понимающие значение критики. Если на заводе критикуют рабочего, инженера, мастера,