Молодой человек
Шрифт:
Он приступил к работе. Он раскрывал членский билет, читал фамилию, хмыкал, иногда хмурил бровь, иногда даже покачивал головой, беседуя с членским билетом, выговаривая ему за что-то, потом недовольно отрывал марку, слюнявил языком, дул на нее и как бы даже баюкал в руке и наконец осторожно, ласково приклеивал, после брал печатку и с наслаждением прикладывал.
Проделав все это, он снова читал фамилию владельца, вздыхал, прощаясь с ним, и аккуратно клал билет в сторону.
Я стоял у открытого окна и наблюдал.
— Слушай, — сказал кудлатый, — это ведь не лавочка, а учреждение.
— А что, секрет?
— Секрет или не секрет, а заглядывать не положено.
— Я ведь тоже буду членом профсоюза, — вдруг сказал я.
— Вот когда будешь, тогда и будем дискутировать.
— А что, не буду?
— Еще принять должны. Думаешь, раз! — и член профсоюза?
— А что?
— А ты когда-нибудь обсуждался на собрании?
— Еще нет.
— Ну-ну, пообсуждайся.
— А что?
— Пообсуждайся, тогда узнаешь что.
— А чего мне бояться?
— Бояться нечего, а только пообсуждайся.
В это время в конторку вошел подросток в слесарной, ржавой от железа рубашке и кепке набекрень.
— А стучать тебя не научили? — недовольно спросил кудлатый.
Подросток ничего не ответил, только положил на стол какую-то бумажку. Кудлатый долго ее читал. Казалось, он читает ее слева направо, и справа налево, и сверху вниз, как акростих.
— Поторапливайся, — сказал подросток.
— Новое дело! — воскликнул кудлатый. — Еще фабзайцы будут меня будировать.
Он обмакнул перо в чернильницу, потом посмотрел на свет, снял волосок, пристроился, скосил глаза и, коснувшись пером бумаги и уже не отнимая его, зашуршал, будто поехал поезд. А когда кончил, стоявшая на бумаге подпись действительно напоминала поезд с заглавной буквой-паровозом и цепью маленьких вагончиков и, наконец, с завихрившимся, закруглившимся на повороте хвостом.
Он с нежностью посмотрел на выпущенный им поезд и промокнул его тяжелым пресс-папье.
— И откуда тебя только выудили? — сказал подросток, пряча бумажку в карман.
— Это что, оскорбление? — спросил кудлатый.
— Нет, я хвалю тебя, — сказал подросток.
— Я не позволю! — закричал кудлатый.
— А ты не ори.
— Хочу и буду орать. Кто ты такой, чтобы давать директивы?
— А ты-то кто сам? — спросил подросток.
— Ты еще узнаешь, кто я! — погрозил кудлатый.
— А я уже знаю, — лишенец!
— Оставьте кабинет! — закричал кудлатый. — Аудиенция окончена.
— Ну и оставлю, ну и что?
— Сначала оставьте, а потом откроем дебаты.
— Чудак, как же ты их откроешь, если я уйду? — насмешливо сказал подросток.
— Я сказал вам: оставьте — и оставьте! — невменяемо закричал кудлатый.
— Эх ты, штампик!
Кудлатый раскрыл рот, не нашел что ответить, и подросток вышел, сильно хлопнув дверью.
— Еще дверями хлопают! — закричал кудлатый. — Я вам покажу, как хлопать дверями!
Он переложил папку слева направо и потом снова справа налево и только после этого успокоился.
— Я вам еще покажу свою версию! — сказал он.
— Хорошо ты его отделал, — сказал я фабзайцу, догоняя его по дороге.
Я стоял у окон ФЗУ и жадно смотрел, как фабзайцы в черных рубашках, зажав гайку в тиски, работали напильником. Летели искры, ходил мастер и показывал, как держать напильник.
Было жарко, пахло мазутом, серным колчеданом. Вокруг журчали цветные на солнце ручьи нефти. Но казалось, тебе ничего не надо больше в жизни, только быть своим тут, в этой сожженной, бурой местности с черными вышками и спящими под жарким солнцем мазутными озерами, стоять с напильником у тисков.
— Слушай, я уже два часа жду, — сказал я кудлатому.
— Это меня не касается. — Он облизал очередную марку.
— Но я хочу подать заявление в ФЗУ.
— Я принимаю заявления.
— Чего же ты раньше не сказал?
— Это мое дело, когда говорить.
Я протянул ему заявление.
Он открыл книгу регистраций, толстую, как библия, зашнурованную, с сургучной печатью, погладил страницу и отчужденным голосом спросил:
— Социальное происхождение?
Он поднял голову и взглянул на меня.
— Кто отец?
— Отец на войне пропал, — сказал я.
— Пропал — это хорошо, — сказал он, — а чем занимался до того, как пропал?
Ах, если б я мог сказать: рабочий, машинист — и показать потомственные мозолистые руки.
— Рабочий? — спросил он и обмакнул перо.
Я молчал.
— Служащий?
Он косо взглянул на меня.
— Прочий, — еле прошептал я, чувствуя дрожь в коленках.
— Ах, вот как! — сказал он, взглянув на меня очень пристально.
— Да, — тихо и виновато сказал я.
— Тогда об чем разговор — по данным не подходишь! — Он вернул заявление.
— Как же мне быть?
— Здесь не справочное бюро.
— Я хочу стать рабочим.
— Не один ты такой умный, — сказал он, захлопывая толстую прошнурованную книгу регистраций.
— Так, значит, ничего не выйдет?
— Сколько раз объяснять — данные не годятся! Вот если бы отец был рабочим или хотя бы инвалидом, — добавил он.
Только теперь я понял и ощутил, что я никогда не поступлю в ФЗУ. Ах, зачем же я был «прочим» и что я такое сделал, успел уже в своей жизни сделать, что считался «прочим»? И почему мне так не повезло? Почему отец не был грузчиком, или слесарем, или еще лучше — электрослесарем? «Мой отец — электрослесарь!»