Молох морали

Михайлова Ольга Николаевна

– - Полно вам вздор молоть-то, - Харитонов поморщился и замахал руками.
– Вечно наговариваете на них невесть что. Юлиан мне слово чести дал, что в той истории... не замешан вовсе.

Глумливая улыбка Левашова не оставляла сомнений, что Павлуша не очень-то верит в честь Нальянова, однако вслух он ничего не сказал.

В эту минуту на пороге появился высокий, хорошо одетый человек, но отлучившийся лакей не представил его, а из угла донеслось насмешливое кряхтение. Заговорил молчавший до того старик Ростоцкий.

– - Что господин Юлиан Нальянов собой представляет, на этот счёт я вас, Леонид Михалыч, просветить могу, ибо непосредственным свидетелем чуда сего был, а было это без малого пятнадцать лет назад.
– Заметив, что все обернулись к нему, он, поплотнее укутавшись пледом, с усмешкой продолжил.
– Мать Юлиана и Валериана, она из Дармиловых была,

тогда уже умерла, и Витольд Витольдович оставлял детей с гувернёром. Сам он тогда уже Вторую экспедицию, сиречь, уголовное ведомство в Третьем отделении возглавлял. Да только детишки были, видать, шустрыми, и когда за месяц третий гувернёр расчёт потребовал, Нальянов взбеленился. Схватил он сыновей за шиворот, швырнул в ландо, и велел ехать к Цепному мосту. Сам говорил, хотел своих хулиганов на пару часов в кутузку бросить - чтоб поумнели. Да не успел. Остановил его в коридоре Менчинский, да и докладывает, что на Невском, в доме за Исидоровским епархиальным училищем, новое убийство. Нальянов, само собой, велел подробности выложить, а про сынков-то и забыл. Малявки же первыми в кабинет отцовский просочились, у окна поместились на стульях - и тише мышей сидели. Сыскарь же, Иван Андреевич Менчинский с присными, тоже в кабинете расселись и обсуждали происшествие. А дело, что и говорить, случилось страшное. Отравлен был старый управляющий Елисеевского магазина Пётр Аверьянович Акимов, человек богатейший. Старик жил одиноко, всех наследников - только сын, увы, забулдыга, да дочь, что жила на Выборге. Ну, обсуждаем, с чего начать - по свидетельству ухаживающей за Акимовым сиделки Марии Абрамцевой, старик её отослал накануне вечером - он ждал кого-то. Не сына ли? И вдруг из угла от портьеры голос раздаётся - Юлиашка-малой в разговор встревает. "Папа, а ведь то же самое было на Малой Садовой в прошлом году, в январе, - дело о смерти старухи Аглаи Могилевской. Ты его домой приносил, я полистал. Тогда тоже сына заподозрили, да улик не было..." Витольд Витольдович сынишку только ироничным взглядом смерили-с. "И что с того?", спрашивает. "А то, что там свидетелем по делу тоже проходила сестра милосердия из исидоровской богадельни. И тоже Мария Абрамцева. Не она ли и подсыпала чего? Не странно ли: где сиделка мелькает - там и покойник?" Нальянов онемел, а Менчинский серьёзно так у мальчонки - тому едва шестнадцать, почитай, только стукнуло, спрашивает: "Так ведь она не наследовала ничего, зачем же ей? Логика-то где-с?" Мальчишка же, не поверите, этак свысока поглядел на него глазёнками-то своими малахитовыми, да и говорит с непонятным для отрока житейским цинизмом: "Плевать на логику. Для нищей бабёнки и гривенник деньги, а кроме того, поди, узнай, что из квартиры-то пропало. Люди убиты небедные, мало ли тайников могли иметь. Да и показания её в деле-то прошлом - подозрительны. Говорила, что сразу после причастия на утрени в храме Боголюбской иконы Божьей матери к Могилевской в девять сорок утра пришла и покойную обнаружила. А только утреня-то воскресная раньше десяти не кончается. В девять сорок ей туда никак не поспеть было. Зачем же лгать про службу-то было, а? Святошу из себя корчить?" Тут меньшой, Валериан, птенец тринадцатилетний, тоже голос подаёт. "Даже если предположить, что она тогда целования креста не дождалась, а на рысаке до Могилевской за десяток минут доехала, придётся заключить, что скорость лошади была свыше ста двадцати вёрст в час"

И что вы думаете? Правы детишки-то оказались! Причём - во всем. Мерзавка втиралась в доверие к состоятельным клиентам, божьего человека из себя строила, травила их и обчищала, а подозрение, конечно, падало на родню да наследников. Вот с тех пор-то слава об уме и талантах братцев Нальяновых и пошла гулять по Отделению.

Рассказ старика все выслушали молча. Первым откликнулся Харитонов. Теперь он разрумянился и похорошел.

– - Да, братья умны, как черти, - оживлённо кивнул он.
– Оба николаевское "Уложение о наказаниях уголовных и исправительных" сорок пятого года в две тысячи с лишком статей наизусть знают. А когда вдвоём соберутся - любят преступления вековой давности обсуждать. Как-то сошлись у Фабера - час кряду препирались. О чём бы вы думали? О какой-то кровавой графине Эржбет из Эчеда! Я поинтересовался - не всё же дураком-то сидеть было - и что оказалось? Жила эта графиня в шестнадцатом веке, сестрой была короля Польши Стефана Батория, и знаменита убийствами девиц. Что братцам до какой-то графини? Так нет же. После - убийство какого-то Эрколе Строцци в Ферраре обсуждали - тоже триста лет назад дело было, а они час копья ломали. Валериан уголовный

аспект просчитывает безошибочно, а братец Юлиан иногда нечто такое подметит, что и Валериановы выкладки по швам затрещат.

– - Братья, выходит, враждуют?
– Осоргин бросил быстрый взгляд на Харитонова.

Тот удивился.

– - Ничуть не бывало. Странности у обоих, чего скрывать-то, есть, но любят друг друга несомненно-с.

– - Витольд Витольдович - человек суровый, - дополнил Ростоцкий.
– Братьев учил манерам бронзовых монументов: "никто не должен знать, что ты думаешь, никто не должен понять, что ты чувствуешь..." Братцы - сфинксы, но старший, говорят, посентиментальней будет.

Осоргин презрительно хмыкнул. Если старший "сентиментален", что же являет собой младший? При этом Осоргин заметил, что раздражение его нисколько не уменьшилось, напротив, рассказ Ростоцкого о Нальяновых и слова Харитонова о любви братьев друг к другу, столь контрастировавшие с его личными впечатлениями, только усугубили в его душе мрачное чувство чего-то неизбежного и тягостного.

Ростоцкий же тем временем продолжал.

– - Нальянов хотел из сыновей следователей сделать, да со старшим не вышло что-то. Юлиан, в России полгода проучившись, университет питерский на Европу сменили-с, да и Валериан тоже сказали-с, что хотят учиться там, где профессора учат студентов, а не наоборот, и тоже в Европу укатили. Младший по окончании Сорбонны, али чего там, уж не знаю, назад вернулся и с отцом работает, уж, почитай, дюжина громких дел им раскрыта, а старший в Париже, всё никак не определится. Но оба весьма способные люди, умнейшие и порядочнейшие, Дмитрий Васильевич Нирод, он с Юлианом Витольдовичем в Париже встречался, вообще назвал его "холодным идолом морали". Уж не знаю, что сие означает.

Левашов казался озадаченным и почти потрясённым.

– - Холодный идол морали?
– склонив голову набок и словно вслушиваясь в это странное определение, повторил он, ничего, правда, к нему не добавив.

Тут на пороге возник лакей, запоздало представив давно стоящего за портьерой гостя.

– - Андрей Данилович Дибич.

Осоргин с удивлением встал, совершенно не ожидая увидеть здесь Дибича. Деветилевич и Левашов, знакомые с ним ещё по гимназии и университету, с удивлением кивнули, не понимая, что привело дипломата к Шевандиным.

Сам же Дибич, который всё это время внимательно слушал Ростоцкого, подлинно обратившись в слух, теперь торопливо, но весьма вежливо рассыпался в извинениях за неожиданное вторжение и объяснил хозяину дома, с которым был едва знаком, что заехал по поручению отца в дом Георгия Феоктистовича, да не застал, однако слуга его сообщил, что он у Шевандиных, и дал адрес. Дипломат передал Ростоцкому поздравления от отца с юбилеем и сожаления последнего, что из-за дел в Варшаве он не сможет лично засвидетельствовать своё почтение его превосходительству.

Старик рассыпался в благодарностях, после чего Дибич, кивнув Осоргину с Деветилевичем и Левашовым, откланялся. Его короткий визит в шуме гостиной прошёл почти незамеченным.

После ужина Осоргин подошёл к Харитонову, протиравшему у окна стекла своих очков. Он не хотел, чтобы их услышали.

– - А что вы сказали, Илларион, за странности-то у братцев?

– - Что?
– Харитонов явно забыл, о чём говорил час назад.
– Какие странности?

– - Вы сказали, что у обоих Нальяновых странности. Какие?

– - А...- Харитонов надел очки и заморгал, - Нальяновы. Ну, не знаю. Братцы не от мира сего. Старший, правда, в нескольких великосветских интригах упоминался, да, может, слухи. Но они странные оба. Я как-то с ними о женщинах заговорил - перевели разговор на женщин-убийц и час, говорю же, о графине этой жуткой толковали. Я тему сменил, про труды Герцена, Бюхнера и Маркса их расспрашиваю - так Юлиан сказал, что от Герцена у него голова разболелась, едва приобщиться к его "Былому и думам" попытался, а про других поинтересоваться изволили, кто это такие-с? Я им о страданиях народа, обо всём, что всех передовых людей волнует, - так они тут и вовсе попросили меня поискать для таких разговоров кого-нибудь поглупее-с.

У Осоргина снова потемнело в глазах. "Подлецы..." Тут из-за спины Харитонова вынырнул Левашов, явно слышавший разговор. Осоргин неоднократно замечал за Левашовым это дурное умение появляться ниоткуда, выпрыгивая, словно чёртик из табакерки.

– - Насчёт великосветских интриг, так это вовсе не слухи-с. Все говорят, девице лучше в чёрта влюбиться, чем Юлиана Витольдовича.

– - Это ещё почему?
– с невольным интересом проронил Осоргин.

– - Ну, это уж сами догадайтесь, я до сплетен не охотник.