Монтаньяры
Шрифт:
Не идет ли речь о новых мятежах роялистов, захвативших крупнейшие города страны? Или армии вражеской коалиции нанесли тяжелые поражения французской армии?
Ничего подобного не произошло. Однако случилось нечто более страшное, по мнению Робеспьера: «Австрия, Англия, Россия, Пруссия, Италия имели время установить во Франции тайное правительство, соперничающее с французским правительством».
Где же скрывается эта чудовищная сила? Робеспьер указывает, что иностранные агенты повсюду, «в наших секционных собраниях, они пробираются в наши клубы… Они бродят вокруг нас… по их сигналу толпы народа собирались у дверей булочных или рассеивались… Франция наводнена ими, они ждут и будут вечно ждать благоприятного момента для выполнения их зловещих замыслов. Они укрываются среди нас… Заговорщиков много, они как будто еще множатся, а примеры суда над ними редки… Они только ждут вождей, чтобы объединиться, и они ищут их среди вас».
Робеспьер не называет ни одного имени, не приводит ни одного факта. Он в очень впечатляющей риторической форме, с обилием чеканных формул-афоризмов, звонких, но общих и бессодержательных фраз рисует какую-то фантасмагорию. В самом
Однако в докладе Робеспьера есть и некоторые конкретные моменты. Он предлагает «ускорить суд над иностранцами». Эти, брошенные вскользь слова об арестованной кучке дельцов иностранного происхождения, обнаруживают зерно, из которого Робеспьер путем фантастического преувеличения извлек чудовищный фантом всепроникающего «тайного правительства».
А как же обстоит дело с двумя крайними, противоположными, соперничающими течениями в партии монтаньяров, со «снисходительными», людьми Дантона, с одной стороны, и с крайне левыми людьми Эбера, с другой? Робеспьер, не упоминая ни одного имени, говорит: «Революционное правительство вынуждено лавировать между двумя подводными рифами: слабостью и безрассудством, модерантизмом и экстремизмом, — модерантизмом, столь же похожим на умеренность, как импотенция на целомудрие, и экстремизмом, у коего столько же общего с энергией, как у водянки со здоровьем».
Таким образом, Робеспьер теперь занимает позицию арбитра между двумя крайними группировками. Это явное изменение его политики. До сих пор врагом был Эбер, а Дантон — союзником. Отныне они уравнены, поставлены на одну доску. Все это звучало достаточно зловеще среди изобилия таких, например, формул: «врагам народа должно нести только смерть».
Доклад завершался законопроектом, одна из статей которого требовала «совершенствования организации Революционного трибунала». Ни у кого не должно было оставаться сомнений: террор не только сохранялся, но резко усиливался. Доклад Робеспьера отметил рубеж, после которого террор направляется не столько против контрреволюции, сколько против политических соперников. Он становится отныне орудием борьбы за власть. Утешением для его потенциальных жертв могла звучать одна из многочисленных риторических фраз доклада: «О, добродетель великих людей! Что значат перед тобой все волнения и все претензии мелких душ!»
Глава IXКРОВАВЫЙ ПУТЬ К ТЕРМИДОРУ
Не прошло и полугода диктатуры Робеспьера, как партия монтаньяров оказалась на грани распада. Эта грань совпала по времени с началом 1794 года. Собственно, по революционному календарю новый год вообще не наступил; шел четвертый месяц II года Республики. Для ориентировки воспользуемся привычным старым календарем.
Кризис партии монтаньяров казался непонятным, ибо освобождение Тулона завершило серию блестящих побед революционной Франции. Отстояв свою независимость, отбив наступление коалиции на всех фронтах, разгромив внутренние мятежи, Республика шла к близкому, окончательному торжеству. Все чаще вспоминали о принятой в августе новой Конституции, введение в действие которой отложили до тех пор, пока Франция не выйдет из тяжелого положения осажденного лагеря. Вопреки надеждам, Робеспьер объявляет опасной контрреволюцией мысль о восстановлении демократического республиканского управления. 25 декабря Неподкупный дал четкую установку: новые победы ведут к усилению происков внутренних врагов и требуют не ослабления, а еще большего усиления чрезвычайной власти Комитета общественного спасения и террора. Власть Революционного правительства и до этого уже необычайно усилилась: подавлена независимость Коммуны, ни о каком двоевластии не может быть и речи, резко ослаблены секции, революционные народные комитеты приведены в жалкое состояние придатков полицейского аппарата, грозный Конвент пока послушен. Достигнута небывалая централизация власти. И все же в тревожных предостережениях Робеспьера заключалась доля истины. Дело в том, что власть самого Неподкупного буквально висит на волоске, и это остро почувствовалось в самом начале 1794 года.
Можно ли было рассматривать в качестве доказательства его влияния, что в январе ему удалось тюрьмой и клеветой довести до ужасного самоубийства любимца бедняков, наивного и благородного подвижника Жака Ру? Что другие «бешеные» либо уничтожены, либо принуждены к молчанию? По словам добросовестного исследователя положения санкюлотов во II году Республики Альбера Собуля, глубокое уныние и скрытая горечь распространяются в народе, терзаемом «душевной драмой».
Но разве Робеспьер не отдавал все силы, всего себя без остатка делу Революции? Неподкупный действительно трудился, не щадя себя. К несчастью, он еще меньше щадил других. Его многочисленные страстные речи отличаются искренним пафосом. Но это пафос ненависти, презрения, угроз. Теперь, когда он знает, что его никто не сумеет принудить к молчанию, открыто высмеять или подвергнуть остракизму, он говорит властно, повелительно; он ощущает себя единственным носителем истинного духа Революции, ее высоким подлинным чистейшим воплощением. Его тщеславие уже не выглядит мелким и смешным: оно стало грозным. Страсть к обвинению, разоблачению приобретает маниакальный характер возвышенной миссии апостола истины.
Но это лишь видимость. Никому не известны таинственные замыслы Максимилиана. В своих патетических душевных излияниях он никогда и не заикается, что завел сеть личных агентов-осведомителей, что, кроме открытой, ясной декларации своих воззрений, он непрерывно интригует, запугивает, обольщает, лавирует, балансируя между враждебными интересами и людьми. И он величайший
Как ни льстило самолюбию Робеспьера пребывание в самом центре форума, оно таило в себе новые опасности. Он стал самым влиятельным и известным членом Комитета общественного спасения, хотя формально обладал теми же правами, что и любой другой член Комитета. Ему всегда автоматически обеспечены голоса до конца преданных Кутона и Сен-Жюста. Но главное — его терпение и упорство; он добивался торжества своих взглядов и требований любой ценой, он последовательно, неустанно повторял изо дня в день свои идеи. И он монополизировал общее политическое руководство и систему террора. Такие члены Комитета, как Карно, Камбон, Линде, имели конкретные области деятельности (организация армии, ее снабжение, финансы, продовольствие), требовавшие повседневной огромной технической работы. Робеспьер определял политику, обеспечивал власть. Он произносил больше речей в Конвенте и в Якобинском клубе, чем остальные члены Комитета, вместе взятые. И он выступал от имени Комитета с заявлениями, которые обязывали всех его товарищей, если даже они и оказывались для них полной неожиданностью.
Однако становилось очевидно, что если другие работают, то Робеспьер в основном говорит. Созидательной, конкретной организационной деятельностью, он фактически не занимался, предоставляя черную работу специалистам. Среди примерно пятисот речей Неподкупного, произнесенных им в 1793 году, деловым, конкретным содержанием выделяются два доклада. Первый он сделал еще летом 1793 года по вопросу о народном просвещении. Однако написал этот доклад несчастный Лепелетье, зарезанный фанатиком-роялистом накануне казни короля. Максимилиан не добавил ни слова и зачитал чужой текст. 17 ноября Робеспьер выступил в Конвенте с другим серьезным докладом, посвященным внешнеполитическим проблемам Республики. В этом докладе он проявил совершенно неожиданное для него глубокое, даже тонкое понимание дипломатических проблем. Доклад не зря вызвал отклики в Европе. Откуда вдруг появились у этого человека знания, которыми он всегда пренебрегал и лишь в самых общих чертах, часто крайне неверно представлял международную обстановку, отвергая, в частности, необходимость мирных переговоров, к которым так стремился Дантон? На этот раз Робеспьер излагал материал, идеи и характеристики, полученные от крупного чиновника министерства иностранных дел графа Кольхена. Этот профессиональный дипломат из «бывших» в своих воспоминаниях рассказал, как он испытал чувство приятной неожиданности, работая в непосредственном контакте с этим революционером. Он увидел человека «в костюме далеко не современном», причесанного, напудренного, похожего на завсегдатая Версальского дворца времен Старого порядка. Граф не услышал принятого тогда обращения на «ты» и обязательного слова «гражданин». Ничего не напоминало в Робеспьере о Революции. Это была изысканная беседа главы государства с высокопоставленным чиновником. В заключение, пишет граф Кольхен, «он сказал мне, что слушал меня с интересом и удовольствием». Привязанность Робеспьера к внешним формам, одежде, языку, манерам дворянского сословия отмечали и другие. Одни усматривали в этом пристрастии к парикам, шелковым кюлотам, пудре презрение к демагогическому заигрыванию с санкюлотами, другие видели двойственность человека, желающего разбить старый мир, но не порывать с его внешними формами. Только ли внешними, вот в чем вопрос?
Естественно, такие манеры затрудняли отношения Робеспьера с людьми типа Марата или Эбера, с санкюлотами, которые считали неотъемлемой частью Революции новую манеру говорить и одеваться. Однако главное, что отделяло его от народа, заключалось не в его пристрастии к традиционному костюму, а в догматизме мышления, в непоколебимом сознании собственной непогрешимости, в глубоком антидемократизме. Он терял способность понимать окружающую действительность. В новой ситуации, когда реальная внешняя и внутренняя угроза резко ослабевает, исчезает потребность в исключительном, чрезвычайном режиме и терроре. Но Робеспьер не ищет новой политики, соответствующей новому положению. Напротив, он считает необходимым усиление чрезвычайного режима. Без этого он не надеется сохранить влияние на Конвент. Однако он не отказывается пока от политического маневра. В борьбе за ослабление влияния Эбера, кордельеров и Коммуны он использует временный союз с Дантоном. Но уже 25 декабря, когда он назвал «двумя подводными камнями» умеренных, дантонистов, с одной стороны, и эбертистов, крайне левых, с другой, этому союзу приходит конец. Робеспьер объявляет самой большой опасностью два важнейших течения в самой партии монтаньяров. Итак, он буквально рубит сук, на котором сидит. Депутаты Болота, представляющие буржуазию, с удовлетворением могут наблюдать распад монтаньяров. Более того, именно на Болото, имеющее ключ к большинству в Конвенте, и намерен теперь опираться Робеспьер. Он выступает против требований левых очистить Якобинский клуб от Болота и заявляет: «После 31 мая Болота больше не существовало». Теперь депутаты Болота слышат по своему адресу небывалые комплименты Робеспьера: «Здесь святилище правды; здесь сидят основатели республики, мстители человечества, истребители тиранов». Неподкупный дает им убедительное доказательство своей лояльности; он неоднократно отвергает попытки левых добиться предания суду 73 жирондистов, сидящих в тюрьме. Теперь его врагами являются не люди ненавистной Жиронды, а представители Горы, монтаньяры. Проницательные «болотные жабы» охотно соглашаются на такую игру; ведь чем меньше будет в Конвенте депутатов-монтаньяров, тем больше сам Робеспьер будет зависеть от них, от Болота.