Монтаньяры
Шрифт:
Изъявления таких чувств, естественно, поддерживали идею монтаньяров о том, что узаконенный, правильный террор необходим, чтобы избежать стихийных массовых убийств, вроде сентябрьских избиений в тюрьмах. Вообще все теории обоснования террора после явного ослабления внешней и внутренней угрозы Революции были либо зловещей игрой слов, либо псевдореволюционной софистикой и самообманом. Террор оказался необходим не потому, что Робеспьер был жесток или кровожаден. Истина состояла в том, что опорой революционного правительства служила слишком зыбкая, хрупкая, противоречивая коалиция интересов. Необходимо было всеобщее примиряющее средство, держащее в подчинении, подавляющее возможные разногласия, создающее внешнее единство. Таким средством мог быть только страх, ужас, что, собственно, по-французски и означает само слово «террор». Требовались непрерывно устрашавшие примеры, чтобы страх не проходил,
Это прямо-таки королевское милосердие само по себе говорило об огромной власти Робеспьера. Оно спасло жизнь 73, ибо они благополучно переживут в тюрьме всю страшную эпоху террора. Робеспьер еще не раз будет ограждать их от покушений крайних террористов, ставя в тупик тех, кто пытался разгадать таинственный смысл явной непоследовательности Неподкупного.
Террор принесет много парадоксальных сюрпризов. Чрезвычайный трибунал получит официально название «революционного» во время процесса 22 жирондистов, начавшегося 24 октября, когда, по выражению Верньо, «Революция, подобно Сатурну, пожирает собственных детей». Суд над жирондистами будет моделью, образцом, для других громких процессов «детей» Революции. Талантливые адвокаты, оказавшиеся на скамье подсудимых, озадачили своих судей неожиданно эффектной защитой. Красноречие Верньо вызывает слезы. Процесс грозил затянуться, к концу шестого дня допросили только девять свидетелей. Общественный обвинитель трибунала Фукье-Тенвиль жалуется в Конвенте, что жирондисты могут сделать процесс «бесконечным». «К чему свидетели? — возмущается он. — Тех, кто предстал на этом процессе, обвиняют Конвент и вся Франция; доказательства их вины очевидны… Конвент должен устранить мешающие ему формальности».
Эбер в своей газете даст «добрый совет» Трибуналу не заниматься пустяками, а поскорее свернуть шею злодеям. Кордельеры возмущаются медлительностью суда. Шометт недоволен тем, что Трибунал превращается в обычный суд и обращается с заговорщиками как с «похитителями кошельков». Робеспьер крайне неприязненно относится к Эберу и другим левым экстремистам. Он, в сущности, отвергает все их требования. Но в вопросе о терроре между ними полное единодушие. Еще года два назад строгий легист, законник возмутился бы покушением Фукье-Тенвиля на элементарные правила судопроизводства. Однако ненависть к политическим врагам заставляет его быстро расстаться с прежней юридической скрупулезностью. Робеспьер в ответ на жалобы Фукье-Тенвиля тут же за минуту написал декрет, немедленно одобренный Конвентом. Теперь ни один процесс не будет продолжаться больше трех дней.
Жирондисты готовили речи, чтобы отвергнуть предъявленные им обвинения. Внезапно им зачитали смертный приговор. Валазе, прозванный Катоном Жиронды, закололся кинжалом в зале Трибунала. Накануне казни происходит легендарный прощальный ужин жирондистов. Рассказывали, что они беспощадно высмеивали Робеспьера. До сих пор живет романтизированная еще Ламартином история их деятельности и трагической смерти. Некоторые французы считают, что они до конца оставались наиболее полным воплощением Революции. Пожалуй, они действительно верно представляли молодую французскую буржуазию с ее мечтами и иллюзиями, слабостями и пороками.
Но это были довольно разные люди. Дюко и Фонфред, например, склонялись к союзу с монтаньярами. Марат даже потребовал вычеркнуть их из списка депутатов, подлежавших аресту. «Брюхо (то есть депутаты Болота) поглотит обе конечности» (жирондистов и монтаньяров), предсказывал Дюко, собственная судьба которого будет лишь началом осуществления зловещего пророчества. Известный своим остроумием Фонфред шутил даже у подножия эшафота. Бриссо на процессе занимал единственное кресло, предлагавшееся с тех пор только «главарю» заговора. Он успел произнести три защитительные речи, весьма удачные, что, впрочем, не имело никакого значения… Верньо до последнего момента блистал красноречием. После 2 июня он остался в Париже и осуждал попытки развязать гражданскую войну, что довело его товарищей до сотрудничества с роялистами. «Избавьте меня от пятна Вандеи», — говорил он им. Такую же позицию занимал и Жансонне, заслуживший особую ненависть Робеспьера ядовитым замечанием о вождях монтаньяров:
30 октября их повезли во время дождя, в одних рубашках со связанными руками на пяти телегах из тюрьмы Консьержери к площади Революции. Они мужественно пели «Марсельезу». «У эшафота пение продолжалось, хотя хор уменьшался по мере работы палача. Верньо, остававшийся последним, до конца пел один.
Спустя несколько дней на эшафот поднялась и «королева Жиронды» мадам Ролан. Глядя на стоявшую недалеко статую Свободы, она спокойно произнесла последнюю фразу: «О свобода, сколько преступлений совершается твоим именем!» В одну корзину падали головы людей, убежденных, что именно они лучше всех служили Революции, и считавших, что они никогда от нее не отрекались. К несчастью, интриги, тщеславие и легкомыслие слишком ослепляли их.
Формально жирондистов осудил Революционный трибунал. Но на деле они сами осудили себя. Историческая вина лежит на совести жирондистов, которые в июне 1793 года бежали из Парижа, чтобы развязать гражданскую войну. Их тогда же объявили вне закона. После жалкого фиаско затеянной ими «войны» несколько бежавших жирондистов все же угодили на гильотину, двоим — Луве и Инару — удалось бежать за границу. Некоторые покончили с собой: бывшие министры Ролан, Клавьер. Неудачно стрелял в себя и Барбару, так и не избежав гильотины. В поле нашли потом обглоданные волками трупы Бюзо и Петиона. Кондорсе долго скрывался в Париже. За это время великий ученый создал свой бессмертный труд: «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума». Когда его случайно арестовали, он тоже предпочел самоубийство.
А гильотина на площади Революции в Париже продолжала работать. Правда, на ночь палачи снимали страшное треугольное лезвие роковой машины и уносили его с собой. Среди осужденных довольно редко появляются и аристократы, эти явные враги Революции. 6 ноября казнили герцога Филиппа Орлеанского — первого депутата Конвента — монтаньяра. Ведь он всегда голосовал, да и сидел вместе с депутатами Горы. Он охотно принял и новое революционное имя — Филипп Эгалите. Его преступление, не считая явно вымышленных обвинений, состояло в том, что сын бывшего герцога бежал вместе с генералом Дюмурье к врагу. Затем казнили знаменитую Дюбарри, любовницу Людовика XV. За преступление, состоявшее в том, что она явилась объектом королевской любви, пришлось заплатить головой. Ей очень хотелось жить, и на эшафоте она просила: «Еще одну минуту, господин палач…»
11 ноября на эшафот взошел Жан-Сильвен Байи, академик, астроном, друг Франклина, первый мэр Парижа, первый председатель Национального собрания. На известной картине, написанной по наброскам Давида одним из его учеников, изображающей клятву в Зале для игры в мяч, 19 июня 1789 года, он, взобравшись на стол, зачитывает текст клятвы, вызывая восторг депутатов. Теперь он должен понести кару за расстрел на Марсовом поле 17 июля 1791 года. «Ты дрожишь, Байи», — сказали ему у гильотины. «Это от холода, друг мой», — отвечал старик, олицетворявший уже бесконечно далекую либерально-буржуазную революцию. Жертвой гильотины стал и другой ее крупный деятель — Антуан Барнав. «И это моя награда», — с горечью произнес он на эшафоте. Такова логика Революции. Она идет вперед по пути самоотрицания. Террор явился крайним средством такого развития.
Казни в Париже поражали громкими именами своих жертв. Однако наиболее ожесточенные формы террор приобретает в провинции, особенно в Вандее. Если в Париже на смерть посылают политических противников, не совершивших преступления в прямом смысле, то там явных роялистских мятежников, взятых с оружием в руках. И они первыми встали на путь чудовищной жестокости, вынудив Конвент предписать беспощадные меры. Невежественные, фанатичные крестьяне свято верили, что их жестокость угодна богу. И они изощрялись, придумывая самые мучительные пытки и казни, как будто мало было просто смерти: раненым выкалывали глаза, отрубали конечности, пленным набивали рот порохом и взрывали. Расправы начинались уже на поле сражения, когда победа явно склонялась к одной из сторон, и происходила просто поголовная бойня.