Монтаньяры
Шрифт:
Шумная антицерковная кампания, приобретавшая часто непристойные формы шутовского маскарада, отвлекала, развлекала и затемняла сознание бедняков. Роль инициатора сыграл комиссар Конвента в Невере Фуше, издавший постановление, запрещавшее какие-либо религиозные церемонии вне храмов. Священники не могли больше появляться в облачении за пределами церкви. Все религиозные символы в общественных местах подлежали уничтожению. Над воротами кладбищ полагалась надпись: «Смерть — это вечный сон».
Действия Фуше — бывшего преподавателя духовной семинарии — оказались заразительным примером. Часто церкви вообще закрывают. Золотые и серебряные предметы церковного обихода конфискуют. 1 ноября люди Фуше принесли в Конвент семнадцать ящиков с такой церковной утварью. Конвент принимал приношения как дар божий, немедленно отправляя золото и серебро на чеканку монеты, которой так не хватало. Фуше призывал заменить
Эбер в восторге в «Пер Дюшен»: «Ах, черт возьми! Если бы санкюлот Иисус вернулся на землю, как он был бы доволен, видя, что все воры изгоняются из храмов». Но Эбер не проповедовал безбожия, атеизма, он хотел нового бога, будь то Разум, Свобода или Иисус в красном колпаке. Иное дело, другой страстный поборник дехристианизации, прусский барон Анахарсис Клоотс, на визитных карточках которого значилось: «А. Клоотс, личный враг Иисуса Христа». Пылкий поклонник Революции, он жил в Париже и вел страстную пропаганду за всемирную республику со столицей в Париже. Член Якобинского клуба и Конвента, он стал очень популярен. Кроме него, в Париже действовали и другие иностранцы-революционеры.
Это они так обработали епископа Парижа Гобеля, что 7 ноября (по-новому 16 брюмера) он явился в Конвент со своими священниками и торжественно отрекся от своего сана, объявил о закрытии церквей н водрузил на голову красную шапку санкюлота. Началась кампания отречений. 30 епископов, не считая гораздо большего числа священников, последовали его примеру. Презрев многовековой обычай католического целибата, священники начали жениться.
11 ноября (20 брюмера) в соборе Парижской богоматери устроили небывалое «богослужение»: на алтаре восседала сама богиня Свободы, которую воплощала наиболее привлекательная из артисток Оперы. Пели гимн в честь Разума. Его, видимо, представляли здесь же Конвент, Коммуна и другие власти в полном составе.
Антицерковные маскарады состоялись во многих городах. Публично издевались под религиозными обрядами: кресты, митры, посохи, облачения служили предметом осмеяния, ослов покрывали одеяниями епископов, к их хвостам привязывали Библии. Пострадали кое-какие исторические реликвии вроде серебряной раки Святой Женевьевы, отправленной на Монетный двор. Правда, до разрушения храмов дело не дошло.
23 ноября (3 фримера) Генеральный совет Коммуны постановил, что «храмы всех религий и всех культов, существовавших в Париже, будут немедленно закрыты… всякий, кто потребует открыть храм или церковь, будет арестован как подозрительный». Это уж явно запахло религиозным террором.
Какое же отношение имел к новому религиозному маскараду Робеспьер? Сначала никакого, хотя вопрос о религии всегда близок его сердцу деиста, поклонника Руссо с его идеей очищенной гражданской религии. Однако Робеспьер насторожился и во время обсуждения в Конвенте нового летосчисления отметил в своей записной книжке: «Отложить на неопределенное время декрет о календаре».
Кампания дехристианизации продолжалась. Робеспьер, как всегда, долго колебался, обдумывал, решался. В конце концов он все же вмешался и 21 ноября (1 фримера) выступил в Якобинском клубе с речью об атеизме и политике в вопросах религии. Это одна из самых сложных, туманных, противоречивых и в то же время крайне интересных речей Неподкупного, она необычайно глубоко раскрывает таинственную глубину мировоззрения и всю изощренность его политики. Прежде всего он решительно отвергает утверждение, что «фанатизм», то есть церковь и религия, является главной причиной всех бед. Робеспьер считает, что фанатизм «умирает, могу сказать даже, что он умер». Поэтому заниматься им, значит, отвлекать внимание от настоящих опасностей.
Однако затем Робеспьер признает, что культ католицизма не только жив, но пользуется поддержкой народа. Конвент не должен и не может посягать на отмену католицизма. Тем более он решительно осуждает намерения «превратить самый атеизм в какую-то религию». И здесь он фактически провозглашает свободу совести, одновременно категорически осуждая безбожие. «Атеизм аристократичен, идея «верховного существа», охраняющего угнетенную невинность и карающего торжествующее преступление — это народная идея. Народ, все несчастные аплодируют мне, критиковать меня стали бы богачи и преступники… я связан с моральными и политическими идеями, которые я сейчас изложил вам: если бы бога не существовало, его надо было бы выдумать». Это — квинтэссенция туманных, часто бессвязных рассуждений и софизмов Робеспьера, в которых кроется удивительная логика. В самом деле, религия, вера в бога — народная идея, поскольку она служила Старому порядку для сохранения своего господства над народом. Не зря же духовенство было вторым привилегированным сословием. Вера в бога
Но ведь именно так и думали правители Старого порядка и высшие руководители церкви! Поэтому она пользовалась привилегиями, поэтому религию так ценили. Ценит ее и Робеспьер, выступая в роли государственного руководителя другого, буржуазного, но тоже угнетательского государства. Здесь он, как никогда, раскрывает свою подлинную классовую позицию. Робеспьер считает полезной религию для утешения угнетенных, для удержания их в покорности.
Особенно поразительно, что он буквально повторяет знаменитую фразу Вольтера о том, что бога следовало бы выдумать. Вольтер — скептик и циник, который не верит в бога, но он вовсе не революционер и считает религию полезной для бедняков, чтобы они были послушными. Учитель Робеспьера Руссо ненавидел Вольтера и в отличие от него верил в своего «очищенного» бога. Робеспьер всегда делал вид, что это и его позиция. Однако, одобрительно повторяя циничную фразу Вольтера, принимая ее смысл, Робеспьер выдает свою тайну: выходит, что он тоже не верит ни в бога, ни в его эквивалент «верховное существо», что все это полезно даже в виде выдумки. Так рушится миф о нравственно цельной и честной душе Робеспьера, о том, что его заблуждения, ошибки, преступления — всего лишь несчастья чистой, возвышенной, но недоступной корыстным расчетам натуры.
Но допустим все же, что Робеспьер искренний деист и действительно верит в «верховное существо». В таком случае он должен был бы поддержать Шометта или Эбера, поскольку они тоже деисты и верят в высшую «непостижимую силу», будь то Разум, Свобода или Природа. Иное дело Клоотс, поскольку ведь он атеист. Но Робеспьер осуждает и клеймит всех поборников дехристианизации, утверждая, что «это армия подкупленных шпионов, мошенников, которые проникают всюду, даже в народные общества». Последние два слова — ключ к загадке его ненависти. Вот где истинный враг: «народные общества». Затем в речи Робеспьера еще одна характерная обмолвка. Он называет дехристианизаторов «переодетыми аристократами под маской санкюлотизма». Таким образом ясно, что клевета о «шпионах», «атеистах» потребовалась, чтобы заклеймить людей, выражающих интересы, требования санкюлотов! Прямо выступить против их посягательств социального характера Робеспьер не решается, он боится санкюлотов. Поэтому используется тактика защиты религии, даже католической, чтобы нанести удар Эберу, кордельерам, Коммуне, то есть всем тем, кто представляет санкюлотов.
Атака на левых имеет еще одну, чисто личную сторону. Робеспьер лелеет мечту о превращении «верховного существа» в объект официального культа. Именно он и никто другой должен быть первосвященником новой церкви. Поэтому речь идет об устранении конкурентов, опасных своими связями с массами санкюлотов. Неразумно было бы выступать против главных их требований, вроде наделения неимущих собственностью или ограничения богатства. Иное дело — защита религии, к которой народ действительно привязан многовековой привычкой. Когда в праздник Рождества в декабре 1793 года народ толпами заполнил храмы, то это лишний раз показало, что Робеспьер, дав отпор антицерковному движению, выступил выразителем воли народа. Благодаря ему Конвент 6 декабря принял декрет о свободе культов, запретив насилие и угрозы церкви. Эбер и Шометт поспешили сами осудить собственные крайности в дехристианизации. Ультралевые получили ощутимый удар, оказавшийся лишь началом борьбы Робеспьера против кордельеров и всех революционных организаций санкюлотов.
Он давно уже решил любой ценой избавиться от соперничающей власти Коммуны в Париже и народных обществ повсюду. Для этого ему требовался союзник. Им оказался Дантон. Больше месяца, с конца ноября до середины января, формируется и действует блок Робеспьер — Дантон на основе решительного наступления против санкюлотов и ультра-революционеров, поддерживающих их требования. Дантон вернулся из Арси-сюр-Об вовсе не с этой целью. Наслаждаясь жизнью в обществе своей молодой жены, он старался поменьше думать о событиях в Париже. Некоторые из них вызывали у него отвращение. Он требовал, чтобы его ничем не отрывали от безделья, запретил приносить парижские газеты. Согласно не очень достоверному рассказу, его сосед однажды нарушил распоряжение, обрадованный газетным сообщением о казни жирондистов. Услышав новость об этом событии, Дантон побледнел и… заплакал! Удивленный сосед спрашивал, как же можно не радоваться казни заговорщиков? «Заговорщиков? — возмутился Дантон. — В таком случае, мы все заговорщики. Мы так же достойны смерти, как и они. Впрочем, нас ждет та же участь…»