Монтаньяры
Шрифт:
18 ноября в Арси неожиданно приехал племянник Дантона Мерже. Его послали Демулен и Фабр д'Эглантин. «Ваши друзья, — говорил Мерже, — просят вас срочно вернуться в Париж. Робеспьер и его люди собираются напасть на вас». Дантон без удивления заметил: «Они хотят моей головы? Они не осмелятся». — «Вы слишком доверчивы. Возвращайтесь срочно». 20 ноября Дантон уже в Париже, дома на улице Кордельеров. Впрочем, он заметил новую вывеску: «Улица Марата».
Дантон не успел и рта раскрыть, а вокруг него в Париже уже закипели страсти. Явление обычное для авторитетного политического деятеля, отошедшего от власти. Любая группировка хотела бы усилиться, получив его поддержку. Тем более что недавно Комитет общественного спасения произвел новые тревожные аресты. В тюрьму попали некоторые близкие Дантону люди и одновременно
Итак, Эбер, который до отъезда Дантона помещал в своей газете грязные сплетни о нем, теперь явно искал его дружбы. Напрасные надежды, Дантон недолюбливал Эбера, испытывал отвращение к его вульгарной и злобной газете и вообще осуждал крайности новых кордельеров.
Но дружбы Дантона домогались люди посильнее Эбера и прежде всего сам Робеспьер. Он говорил Демулену: «Только журналист такого закала, как ты, способен сокрушить Пер Дюшена». Неподкупный явно давал понять, что он рассчитывает на помощь Дантона и его друзей в борьбе против кордельеров. Это отвечало стремлениям Дантона, отвергавшего крайности ультралевых с их дехристианизацией и требованиями усиления террора. Если Робеспьер намерен действовать против них, то ему неизбежно придется освободиться от Колло д'Эрбуа и Бийо-Варенна в Комитете общественного спасения. И тогда Дантон был бы готов разделить с Робеспьером правительственную ответственность. Но в какой мере можно доверять Робеспьеру? Однако другого выхода он не находит.
22 ноября (2 фримера) Дантон появляется в Конвенте, который он видит сильно изменившимся. Из 760 его членов осталось меньше 400. Казнено 22 видных жирондиста, 15 других бежали, исключено или посажено в тюрьмы 136 симпатизирующих им. По другим причинам еще 40 в заключении. Многие направлены с миссией в армии, не говоря об отсутствующих из-за болезни, отпуска или из-за страха. В этом сильно урезанном собрании Дантону необходимо восстановить свое влияние, свою силу и авторитет. Это можно сделать только с помощью трибуны, используя власть слова, ибо другой власти у Дантона нет.
Он публично уже выразил свою позицию, выступая накануне в Якобинском клубе. Он осудил культ Разума и оскорбления католической церкви. Дантон почти слово в слово высказывает мысли, очень сходные с тем, что говорил Робеспьер. Он тоже считает, что представление о «великом существе, бдящем за невинно преследуемыми и наказующем преступления» — представление народное. Он осуждает противников христианства и напоминает, что их действия могут нанести большой ущерб авторитету Франции за границей. Дантон явно маневрирует. Ведь он убежденный атеист и в данном случае следует знаменитому рецепту Вольтера («надо выдумать бога»).
Такую же линию он проводит и на другой день в Контенте. А здесь обсуждается конкретная проблема о судьбе священников, которые по примеру епископа Гобеля отреклись от своего сана. Депутаты, особенно бывшие священники, требовали пенсий для людей, сбросивших сутану. Дантон поддерживает эту разумную меру: «Царство священников прошло, но вам принадлежит царство политики. Надо согласовать политику со святым разумом. Надо думать о том, что же делать бывшему священнику, если ему не на что жить. Ему остается либо умирать с голоду, либо бежать в Вандею и стать врагом Революции». Идеи Дантона близки к позиции Робеспьера и враждебны Эберу и Шометту. Он развивает их и в других речах, открыто защищает деизм в духе Робеспьера, предлагая даже проведение празднеств, на которых прославлялось бы Верховное существо: «Ибо мы не хотели уничтожить сверхъестественное, чтобы установить царство атеизма». Дантон гневно протестует против антирелигиозных «маскарадов», требуя положить предел вредным издевательствам над чувствами верующих.
Дантон вновь активно участвует в созидательной деятельности Конвента. Ведь даже
Но именно они и поглощают главные силы и время. Робеспьер добивается увеличения без того уже необъятной власти Комитета общественного спасения. Он упорно преследует свою главную цель: устранить любые проявления «двоевластия», ограничить, а затем и уничтожить влияние народных революционных организаций, особенно его раздражает деятельность Коммуны Парижа.
Дантон, руководивший 10 августа 1792 года Революцией, опираясь на Коммуну, теперь далек от нее. Еще дальше он и от основанного им некогда Клуба кордельеров. Он против крайностей ультралевых, будь то дехристианизация или террор. Его программа — введение в действие Конституции 1793 года, скорейшее прекращение войны и заключение мира. Он убежден, что теперь, когда в основном отражено наступление внешней и внутренней контрреволюции, настало время для утверждения буржуазно-демократической Республики и завершения Революции. Поскольку такая программа отвечала интересам Франции и ее уставшего народа, то Дантон предполагал, что уклониться от нее не удастся и Робеспьеру, которому он и помогал теперь в борьбе с ультра-революционерами.
При всем своем уме и политическом таланте Дантон был поразительно, до наивности доверчив к отдельным людям. Это проявлялось не только в беззаботной нетребовательности к многочисленным друзьям, но и в отношениях к политическим соперникам. В особенности к Робеспьеру, которого он долго считал ханжой и педантом, но порядочным человеком. В этом роковом ослеплении Дантон сам помог ему сделать власть Комитета общественного спасения еще более абсолютной. Именно он предложил в начале декабря послать в департаменты комиссаров Конвента, наделенных неограниченной властью. Предложение стало частью давно подготовляемого Робеспьером декрета 4 декабря 1793 года о концентрации и централизации власти Революционного правительства. В декрете говорилось, что «все установленные власти и общественные должностные лица поставлены под непосредственный надзор Комитета общественного спасения… что же касается всего, что относится к отдельным личностям, а также к общей и внутренней полиции, то особый надзор над ними возлагается на Комитет общей безопасности».
Декрет запрещал любые съезды, собрания, объединения, комитеты народных обществ. Смысл такого запрета состоял в том, что отныне уже невозможно создать такие органы восстания, как Коммуна 10 августа или Центральный комитет 31 мая, состоявших из делегатов секций. Собрания секций не могли больше контролировать свои революционные комитеты, подчиненные отныне правительству, а не народу. Коммуна тоже не могла больше контролировать эти комитеты. Прокурор Коммуны и его заместитель становились «национальными агентами». Правительство могло их сместить. Если учесть, что в Париже конкретно речь шла о Шометте и Эбере, то ясен смысл декрета. Таким образом, органы народного революционного движения, благодаря которым монтаньяры получили власть, превратились в фикцию. Революционная общественная жизнь Парижа ликвидировалась. Главная пружина Революции была сломана. Легендарные революционные секции Парижа, да и не только Парижа, стали жалкими придатками полицейской власти Комитета общественного спасения. В довершение всего Комитет получил теперь право проводить «чистку» всех выборных органов, в том числе и Коммуны Парижа.
Дантон, «вождь 10 августа», сам помог Робеспьеру нанести этот страшный удар парижским санкюлотам. Теперь понятно, почему накануне принятия декрета 3 декабря Робеспьер защищал Дантона от нападок эбертистов, правда, довольно своеобразной риторикой: «Так ты не знаешь, Дантон, что достаточно быть патриотом, чтобы тебя оклеветали! Так ты не знаешь, в чем тебя обвиняют? Я скажу тебе это. Ты покинул Париж, чтобы эмигрировать, чтобы предложить свои услуги контрреволюции. Ты этого не знал? Так узнай. Об этом рассказали новые люди, пришедшие в Революцию, но, видимо, способные служить ей в большей мере, чем ты и я».