Монтаньяры
Шрифт:
Напрягая голос, Робеспьер произнес речь, скорее напоминавшую молитву:
«Существо из существ! Творец природы!.. Защитники свободы могут доверчиво передать себя в твои руки, Верховное существо! У нас нет несправедливых молитв к тебе, ты знаешь создания, вышедшие из твоих рук… Вот наша молитва, вот наши жертвы, вот наше поклонение, которое мы тебе возносим!»
Вначале Робеспьер чувствовал себя превосходно. Сбылась его затаенная мечта: он принес людям источник величайшей радости и счастья! Но вернулся он домой измученный и удрученный: до его слуха донеслись обрывки насмешливых реплик по его адресу, которыми обменивались депутаты. Больше всего на свете он боялся выглядеть смешным! Он мучительно старался угадать по голосам, кто же занимался таким
Видимо, он осознал всю нелепость чудовищного праздника в голодном Париже. Народу недоставало хлеба, а не гимнов. Робеспьер хотел спрятаться за Верховным существом от реальных проблем Революции. Вся затея оказалась лишь дополнительной причиной его растущей изоляции. И скоро он услышит от Бийо-Варенна: «Ты начинаешь надоедать мне со своим Верховным существом!»
Но что можно было ждать от этого скрытого эбертиста? После казни кордельеров, Шометта он вообще стал невыносим и в Комитете общественного спасения открыто проявлял свое раздражение. Беда в том, что признаки уныния, сомнений Робеспьер видел и у непоколебимого Сен-Жюста.
Если бы Неподкупный знал, что написал недавно этот самый безупречный его помощник в черновых записках: «Революция заледенела, все принципы ослабели; остаются одни только красные колпаки, прикрывающие интриганов. Применение террора пресытило преступление, как крепкие ликеры пресыщают вкус. Несомненно, еще не время для добра. Частичное благо — паллиатив. Нужно дожидаться общего зла, достаточно большого для того, чтобы общественное мнение испытало потребность в мерах, способных принести благо. То, что приносит общее благо, всегда страшно, и кажется странным, когда начинают слишком рано».
Ясно, что Сен-Жюст испытывал сильное замешательство. Испытывал его и Робеспьер в период, когда, казалось, он достиг наивысшего торжества. Нет, Верховное существо не услышало страстных заклинаний Робеспьера и не осенило его своей благодатью. Оставалось уповать на Святую Гильотину.
«Конвент находится на вулкане нескончаемых заговоров», — заявил Робеспьер 26 мая. Заговор — магическое слово, могучий талисман — заклинание в устах Неподкупного. Он говорит о заговорах постоянно. Эту идею он позаимствовал у покойного Марата, обладавшего особым пророческим чутьем на заговорщиков. Он заранее раскрывал заговоры, предупреждал о них и, как правило, оказывался прав. Но во времена Марата это были действительные, а не вымышленные заговоры. Марату они принесли авторитет пророка. Для Робеспьера заговор — главный рычаг механизма высшей власти. «Заговор» эбертистов, «заговор» дантонистов, «заговор» в тюрьмах. И каждый раз, раскрывая очередной мнимый заговор, Робеспьер укрепляет свою власть и влияние. Он уловил удивительную эффективность чудесного орудия власти. Идея заговора стала жизненной потребностью для Неподкупного. К тому же в данном случае заговор почти и не надо изобретать. Два эпизода парижской революционной жизни, последовавшие один за другим, дали Робеспьеру великолепный повод снова нажать на спасительный клапан заговора.
Некий Адмира, 50-летний писарь, убежденный монархист не был связан ни с какой политической организацией. Но он ненавидел Робеспьера и решил убить его выстрелом из пистолета. Тщетно он, однако, преследовал его. Тогда Адмира подстерег другого члена Комитета общественного спасения — Колло д'Эрбуа и легко ранил его. Сильный и ловкий Колло мгновенно обезоружил одинокого террориста и арестовал его.
Буквально на другой день, 23 мая, в дом Дюпле явилась молодая девушка Сесиль Рено, дочь мелкого торговца и спросила Робеспьера. Того не было дома, но девушка не уходила и прогуливалась, желая посмотреть на «тирана». Это показалось подозрительным, ее задержали и у нее в корзинке нашли два маленьких ножика. Девушка на допросе простодушно рассказала, что хотела лишь взглянуть на «тирана». Хотя ее ножички совершенно не годились для того,
Оба эпизода объединили и доложили в Конвенте о новом страшном заговоре, организованном Англией. Атмосфера страха, подозрительности, ненависти позволила навязать Конвенту дикий и бессмысленно жестокий декрет, немедленно разосланный во все армии: «Англичан в плен не брать!» Их надлежало убивать на месте! Разумеется, никаких доказательств связи между Адмира и Сесиль Рено и тем более с Англией не было. Но их и не потребовалось. К двум «террористам» присоединили еще 50 человек, совершенно непричастных к делу, и 17 июня в красных рубахах (так казнили отцеубийц) всех отправили на гильотину. Магическое слово «заговор» в очередной раз сыграло свою роль.
Но казнь полусотни какой-то мелкоты не то, что было нужно Робеспьеру, хотя и она сама по себе, поддерживала атмосферу страха, что, по его убеждению, служило Революции. Он давно мечтал о снятии последних малейших преград на пути уничтожения любых политических соперников. Ведь многие из монтаньяров в Конвенте, даже в самих Комитетах, внушали ему подозрения.
25 мая, сразу после ареста Адмира и Сесиль Рено, Робеспьер отправляет письмо на фронт Сен-Жюсту, требуя немедленно бросить все и ехать в Париж. «Свобода подвергается новым опасностям, — говорилось в письме. — Клики пробуждаются с более угрожающим видом, чем когда-либо раньше. Сборища в очередях за маслом… возмущение в тюрьмах… интриги… соединяются с повторяющимися попытками убийства членов Комитета общественного спасения… Опасаются аристократического восстания, фатального для свободы. Самые большие опасности угрожают ей в Париже».
Сен-Жюст срочно потребовался Робеспьеру, чтобы использовать эпизод с «покушениями» для проведения через Конвент нового закона о резком усилении террора. Робеспьер считал его крайне необходимым, хотя кажется, и без этого террор уже не встречал никаких препятствий. Тем не менее некоторые факты вызывали тревогу Неподкупного. Например, отказ члена Комитета общественного спасения Линде, ведавшего продовольствием, подписать смертный приговор Дантону и заявившего при этом: «Я нахожусь здесь, чтобы кормить патриотов, а не убивать их».
Если такой осмотрительный, серьезный человек, как Робер Линде, проявил демонстративную независимость, то дела Робеспьера пошатнулись. Его авторитет, власть, влияние слабеют. Все сильнее сказывается отрыв от реальности. Драма Жерминаля оказалась роковым рубежом, после которого Робеспьер быстро идет к поражению. Самое поразительное, что это происходит из-за его собственной деятельности. Не мог он переделать свой высокомерный характер, преодолеть болезненное самолюбие, обычную подозрительность, неспособность прощать людям даже тень, намек покушения на его авторитет. Все эти особенности личности Максимилиана усиливаются и ускоряют его отчуждение, изоляцию. Победа над Эбером, Дантоном, Шометтом оказалась пирровой победой. Усилив самоуверенность, она доводила Робеспьера до мании величия и еще больше изолировала его.
Но главное зло заключалось в политической слабости Робеспьера, в неспособности выдвинуть программу, вокруг которой объединились бы монтаньяры. Напротив, теперь по какой-то роковой закономерности все действия Робеспьера раскалывают их. Противоречия между разными течениями среди них все сильнее сказываются внутри самого Комитета общественного спасения. Тяготевшие к левым Бийо-Варенн и Колло д'Эрбуа после Жерминаля явно становятся его противниками.
Сначала это только намеки, хотя смысл их очевиден каждому. 20 апреля Бийо-Варенн заявляет: «Каждый народ, ревнивый к своей свободе, должен держаться настороже даже против добродетелей людей, занимающих высокие посты… Лукавый Перикл пользовался цветами, которыми украшал его народ, чтобы прикрыть цепи, которые он ковал афинянам… Этот же Перикл, добившись абсолютной власти, сделался кровожадным деспотом». Ясно, что мишенью слова «добродетель» мог быть только Максимилиан.