Моран дивий. Стезя
Шрифт:
Она оскалилась и зарычала в ответ. Волк прыгнул. Женщина крутанулась на месте, чтобы с разворота усилить удар, и сизой молнией сверкнувшей в воздухе сталью перерубила зверю хребет. Она смотрела отрешённо, как он, визжа и опадая, оставляет на руке её длинные кровавые полосы от огромных, перепачканных в мокрой земле когтей.
– Ты звала Макону, княгиня.
Свенка подняла глаза. Напротив неё стояла женщина, одетая по лесному - в удобную тёплую куртку и штаны. В руке она держала балестру, направленную вниз.
– Ты не Макона, мора.
– Это верно, - женщина ухмыльнулась.
– Но я - та самая помощь, о которой ты у
* * *
Весной чаще посещают мысли о скудости и серости человеческого существования. Может, всё прозаично, и это просто терзает мозг осенний авитаминоз? На него так удобно списывать многие огрехи жизнедеятельности нашего слабого духа и ещё более слабого тела. Богатыри не мы. Мы не богатыри. Мы - обессилившие от благ цивилизации человеческие особи в человеческом стаде. Каждая особь слаба и апатична, но ещё шевелится, и в муравейнике от коллективного шевеления тепло, а значит пока ещё существует иллюзия жизни. Чем больше муравейник, тем больше иллюзия.
А ещё весна оголяет скрытую милосердной зимой голую, серую, унылую правду городского бытия. Зима маскирует белым снегом горы, мешки, ковры, необъятные пространства мусора - отходы жизнедеятельности населения. Зима благотворным живительным морозом очищает воздух от вирусов, а улицы муравейников от маргиналов. Зима, словно профессиональный декоратор румянит жёлтые дряблые щёки унылых женщин мегаполиса и бледные лица юных девушек с русыми косами. Зима старается скрыть от людей правду жизни, весна её обнажает. Воздух зимы - здоровый, ядрёный, крепкий, мобилизующий жизненные силы, рождающий желание жить. Зимой хочется кататься на санках с высоченной горы, на лыжах в лесу, пить горячий глинтвейн и радоваться жизни. Воздух весны - отравленный. Сырой и стылый, потом - сухой и пыльный, он выпускает на улицы заспанных алкашей и злых гриппозных духов. Он рождает уныние. Вызывает размышления, разъедающие здоровую душу как черви, делая её слабой и больной.
Но внешне город - большой и грязный паук - не меняется. Он продолжает свой утверждённый, замкнутый жизненный цикл. Самое страшное - единственно возможный. Потому что если он споткнётся, или на минуту задумается, или, не дай Бог, остановится - эта упорядоченная масса организованного муравейника станет хаосом. А хаос наш заорганизованный урбанизированный мир позволить себе не может. Слишком всё связано в нём, слишком он зависит от организованного движения. Он сам себя завёл, теперь остановка для него равнозначна смерти. "Ритм города", однако.
Для многих, кстати, этот "ритм" - олицетворение жизни. К нему стремятся, его жаждут юные провинциалы. Для большинства он - единственно приемлемый вариант существования. Для меньшинства - апогей бессмысленности. Олицетворение железной несвободы. День Сурка. Бесконечная хлопотливость, замкнутая в неразрывный круг всесильным современным Богом - неутолимой и неутоляемой жаждой потребительства. Потребительства суматошного, болезненного, прогрессирующего. Лихорадочного. Потребительства всего - нужного и ненужного: одежды, еды, автомобилей, туристических услуг, развлечений и удовольствий. Много, много, много удовольствий. Море удовольствий. От которых никакого удовольствия.
Эта весна была мне отвратительна как никогда. Как никогда раньше я ощущал пустоту своего существования и мерзость города. В пустой квартире меня никто не ждал. На работе я пахал в две смены, после работы зависал в каком-нибудь кабаке допоздна, чтобы только не идти домой. Леся не вернулась. И я не сделал ничего для того, чтобы её вернуть. Редкие встречи со старыми приятелями не радовали - то ли они были уже не те, то ли мне их веселье стало казаться тухлым. А что я ещё должен был делать со своей жизнью? Я не знал. Я волочил её как тяжёлый чемодан. И всё ждал, что меня немного отпустит, я встряхнусь, что-нибудь придумаю... Но безысходность давила меня по-прежнему как таракана и я, распластавшись под её тяжёлым прессом, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, ни мозговой извилиной. Давило в груди. Эта боль поселилась после Лесиного ухода и никак не желала отпускать.
Мы увиделись с ней ещё раз через месяц после расставания. Она позвонила мне.
– Я должна тебе сказать. Помнишь, после твоего сна я ездила в Юрзовку? Там встречалась с Ксеней, просила её разузнать, если получится, об этой истории - ну, о князе, о Зборуче... Она сказала, что постарается. Теперь говорит, вроде бы что-то узнала, но должна поговорить с тобой лично. Так что если у тебя будет время и желание, наведайся к ней. В городе она не бывает...
– А ты в городе?
– догадался я. Что именно она мне говорила, я не понимал - слушал и не слышал. Слушал её дрожащий голос и чувствовал как сжимается у меня горло.
– Леся, мне нужно увидеться с тобой. Пожалуйста...
– Давай не будем...
– Пожалуйста, мне нужно с тобой поговорить. Нам нужно поговорить. Я прошу тебя...
Она пришла вечером, позвонила в дверь, я открыл. Какое-то время мы просто молча смотрели друг на друга. Потом она, судорожно вздохнув, подняла руку и провела по моей щеке.
– Какой колючий...
Я подхватил её на руки и отнёс в спальню.
Ночью я почти не спал, крепко прижимая к себе Лесю, словно стремясь впитать её кожей, и со страхом ожидая наступления рассвета.
А утром молча наблюдал, как она собирается. Она тоже молчала. Взявшись за ручку входной двери, остановилась. Я видел, как побелели костяшки её пальцев.
– Ты не остановишь меня?
– спросила она глухо, не оборачиваясь.
– Ты же знаешь, я хочу, чтобы ты осталась.
– Всё не то, Митенька, - сказала она и шагнула через порог, плотно прикрыв за собой дверь.
В эту весну сны вернулись. Они снились мне часто, как в студенческие годы, мучая меня головокружительным реализмом ощущений и остротой чувств. Я просыпался, задыхаясь от пережитого. В моей крови бурлили отчаяние и ярость Свенки, я чувствовал голод и жажду крови волка, я страдал ранами погибшего дружинника. Потом смотрел утром в зеркало на свою измученную и осунувшуюся физиономию и понимал, что испытание мне не по силам, и долго так я не протяну. Что-то нужно делать. Но что?..
Сегодня, намешав в чашку растворимого кофе с сахаром и проглотив его, стал собираться на работу. О чёрт! Как же я забыл? Вчера шеф, внимательно посмотрев на меня и заценив мой нездоровый вид, в приказном порядке велел взять выходной и наведаться в поликлинику. Что мне, блин, делать теперь с этим выходным? Может, и в самом деле пойти сдаться психиатру?
Я нашел в контактах телефон Геши и нажал на вызов.
– Как дела?
– Давненько не слышались. Я уж думал, живой ты ещё?
– Тусуетесь сегодня?