Море
Шрифт:
Меллер жил на набережной Ференца Йожефа, в шестиэтажном доходном доме, в прекрасной квартире с балконом на Дунай. Агнеш с бьющимся сердцем ходила взад и вперед возле дома, чтобы успокоиться, принялась считать выбоины на тротуаре. Если до того магазина будет четное число… тогда зайдет. Получилось четное. Но сначала она прочитает «Отче наш». Затем досчитает до ста. Подождет, пока пройдет двадцать первый прохожий. Если это будет мужчина, ей повезет. Двадцать первым прошел сержант эсэсовец. Ну что ж, а вдруг он принесет ей счастье.
Пойду.
Дверь
Но вот вошел Меллер. Он удивился, но тем не менее вежливо предложил гостье сесть.
— Вы меня искали, господин полковник? — спросила Агнеш, чувствуя, как у нее сжимается горло.
— Да-да… Скажите, барышня Чаплар, вы родились двадцать первого мая?
Агнеш с недоумением вскинула на полковника глаза и впервые увидела, что у него лысая макушка.
— Да. Двадцать первого мая тысяча девятьсот двадцать второго года.
Меллер, прищурив глаза, посмотрел на девушку. Как будто и черты лица похожи. Он еще прошлый раз, при раздаче мяса, заметил это. Но нет… У Агнеш волосы были черные, и ростом она выше… И родилась двадцать первого мая. Меллер никого так не любил, как свою дочь. Она умерла, когда ей было шестнадцать лет… а если бы жила, то была бы примерно такой, как эта девушка. Его дочь тоже звали Агнеш. Бедная Агнешка!
Перед смертью она узнавала только отца. Ко дню рождения просила подарить ей ландыши, только ландыши. И что им понадобилось от несчастной девушки? Она якобы сказала, что мы проиграли войну. Разумеется, проиграли. Будто сказала, что позорно убивать солдата, который приехал на каменоломню в отпуск. Еще бы, конечно, позорно. И он должен арестовать ее? Черт бы побрал всю эту войну.
— Барышня Агнеш, на вас поступил донос…
— Я знаю.
— Не буду расспрашивать, правду говорили о вас или нет. Мне это безразлично. Если вас арестуют, зачтут все, о чем вы когда-либо говорили. Если вас схватят, я не смогу вас защитить. Бегите, спасайтесь.
— По… позвольте?
— Видите ли, возможно, вам удастся легко отделаться, но на это надеяться нельзя. По вашим документам видно, чго и отец у вас тоже… одним словом, не все в порядке. Вас могут интернировать или передать гестапо. Сейчас это делается очень просто.
Агнеш, все больше недоумевая, смотрела широко открытыми глазами на военпреда. Ей уже казалось, что она плохо слышит, не понимает слов полковника. Неужели это Меллер сказал, чтоб она спасалась, бежала?
— Разве у вас нет в провинции родственников? Может быть, знакомые? Садитесь на поезд, и весь разговор. Сегодня четвертое июня… Не пройдет и месяца, как весь этот цирк кончится. До тех пор вы где-нибудь проживете.
— Но… как я могу попасть в провинцию с удостоверением военного завода?
— Что поделаешь, тут я не могу вам помочь, документы вам придется добывать самой или уехать и постараться избежать на станции проверки документов. Могу пообещать одно: на несколько дней отложу ваше дело, чтобы вас не искали. Ну, с богом.
«Собственно говоря, что я хотела от Меллера? — подумала Агнеш, снова очутившись на улице. Впрочем, это посещение не осталось для меня без пользы. Если на пару дней получу отсрочку, это тоже неплохо. Поеду к Карлсдорферу. У него хранятся заводские печати. Пусть даст справку, что меня посылают в командировку к Кишкунлацхазу».
И вот она снова в трамвае. Пятьдесят третий с грохотом несется по мосту Эржебет. Солнце прячется за холм Рожадомб. Дорогой красавец мост, увижу ли я тебя еще когда-нибудь.
На площади Барош Агнеш пересела в двадцать седьмой трамвай. И вот уже опять стоит перед чужой дверью, опять должна звонить, опять просить.
Карлсдорфер только что пришел из казино и раздевался в прихожей.
Он встретил Агнеш с нескрываемой радостью.
— Ах, вы все-таки не пропали! Я же сразу сказал, что вы придете. Но Татар всегда делает из мухи слона. Ему даже ничего не стоило тут же отдать распоряжение, чтоб полиция пустилась на поиски вас. Ну так, заходите же, дорогая, садитесь. Где это вы бродили весь день?
Агнеш вошла в комнату Карлсдорфера. Сегодня она пришла сюда впервые, но у нее не было охоты смотреть по сторонам. Ей бросился в глаза лишь висевший над массивным письменным столом огромный герб: на усыпанном золотыми полумесяцами и звездами синем поле красный тигр с окровавленной саблей в пасти. «Если бы у меня был такой безобразный герб, ни за что бы не повесила, — подумала она и тут же отругала себя: — Откуда у меня такие мысли в столь серьезные минуты? Стиль Тибора. Очевидно, это оттого, что я все равно не верю, что со мной случится несчастье… Пустое, все неприятности мне только снятся, вот я сейчас проснусь и ударюсь локтем о стенку…»
— Скажите, Агнеш, бога ради, зачем вы распускаете язык?
— Татар начал, что война…
— Не война… Военное начальство недовольно вами за то, что вы защищаете какого-то каменотеса.
— А, это дело Хомока! Разве вы, ваше превосходительство, не читали заводского сообщения?
— Пусть сатана его читает. Татар что-то там докладывал… пристрелили какого-то смутьяна. Но зачем вы вмешиваетесь в эти дела? Немцы все свиньи, военный представитель тоже порядочная свинья, Татар — самая большая свинья, но надо уметь держать язык за зубами…
— Теперь уже поздно…
— Конечно, поздно. Утром пойдете к полковнику Меллеру, объясните ему, что не имели в виду ничего плохого, попросите извинения, и все уладится. В конце концов полковник добрый человек, не съест вас.
Агнеш потрясла головой.
— Я не хочу возвращаться к нему.
— Как так не хочу?!
— Я должна уехать из Будапешта к моей крестной, в Кишкунлацхазу. Прошу вас, ваше превосходительство, дайте мне направление. Я воспользуюсь им только на железнодорожной станции, потом уничтожу. Никто не узнает.