Морок
Шрифт:
Люся покрутила головой.
— Я не готова.
— Я вижу. — Подсознание, казалось, задумалось, но затем вдруг оживилось развязностью уличного хлыща. Голос, речь, обороты — всё возвратилось к исходнику, каким был, несомненно, сам персонаж.
— Ты на интриге, подруга, да? Всё думку ломаешь, где могла меня срисовать, да?! Так я тебе скажу! По жизни мы не пересекались нигде. Зуб даю! Ни в трамвае, ни в очереди за картошкой! Ни краем, ни боком, ни мимолётно, никак! Да и сам я тебя не видел, уж такую кралю я б запомнил. Не судьба нам было видеться, факт. Зато хорошо запомнила меня твоя Вера, Верочка, Верунчик. Это ж я у неё пакетик выдернул. А в пакетике аккуратненько так были завёрнуты бабосы, красивые такие бумажечки! Тринадцать «лимонов», я не вру?! Тринадцать семьсот, если точняком. Га-га-га… Пока вы там убогую за нехера дрючили, я месяц на «ширеве» жил. Вот это был оттяг! По полной…
Скалящийся рот ещё не коснулся имени Веры, а Люся угадала, что он скажет наперёд за два слова. Кровь обожгла её сердце, заволокло туманом глаза. Ублюдок смаковал как его «тащило»
— Подонок! Мразь! Наркоша! — В сие мгновение гнев заполонил её без остатка. Желчным комом нечто густое скопилось в горле, не давая, как следует вытиснуть отношение в словесной форме. Ярость растопила её душу в свинец, а тугой сплав обиды выгнул дугой грудь и подбросил пальцы вперёд. На обидчика. Избить, расцарапать… Никогда Люся не дралась ни с девчонками, ни с пацанами. Впервые её заколотила нервная дрожь, позволяющая бездумно броситься на врага. Сознанием, мыслями она подалась вперёд, мысленно вонзаясь ногтями в безобразную ухмылку, и уже видела, представляла алые полосы, оставляемые на лице. Ком в горле зазывал, торопил, но колено… Поднимаемое, чтобы развернуть стопу и сделать опорный рывок, шаг, стало невероятно трудным. Неуправляемым. Словно шаг этот давался в воде, на глубине пяти-шести метров. Вероятно, так бывает во сне: когда надо бежать, а к ногам, словно колодки привязали. Однако сон вяжет, когда надо уйти от погони. Люся же, напротив, стремилась добежать и, порыв, который задал ей изначальную скорость, вдруг сник, сдулся, а сама она, будто уткнулась о твёрдую стену. Запоздалый разум выкрикнул ей в уши: КУДА ты? В затылке загудело как от удара. Всё ещё плохо соображая, она видела глаза своего подсознания, тёмные как колодцы: ДАВАЙ ЖЕ ДАВАЙ ШАГ НУ!!!
Люся обмякла и опустила плечи.
— Провокатор. — Сдавлено выдавила она
— Теперь ты понимаешь, для чего этот образ. — Подсознание провело кистью по лицу, словно стирая, и действительно, на месте ненавистного лица появилась атласная чистота. Ничего, кроме бездонных нетлеющих глаз. — Мы не имеем лица или же… Имеем их тысячи, а поскольку прямое сознание и подсознание всегда контрагенты, следовательно, отсюда вытекают образы. Чистота эксперимента в эмоциональной окраске между двумя противоречиями. Только так можно определить опытным путём, что в индивидууме превалирует больше: всезнающая интуиция или заточенная в рамки логика. В случае с тобой, Люся, полный абсурд и нескладуха. С самого детства ты тянулась ко мне, искала мой голос в темноте подвалов и комнат. Теперь же, когда Я говорю «Да!», ты отвечаешь: «Нет!» и выбрасываешь якорь. Земное начало в тебе, казалось, было шатко, на мой взгляд, но теперь уже так не скажешь. Что тебя держит? Муж? Родители? Работа? Последнее эфемерно. Близкие — это те же условные знаки, а муж… Твой Олег скоро будет принят, и возможно раньше тебя.
Люся усмехнулась контр-собеседнику.
— Знающий чуть больше — подождёт! Капитан…
— Уходит последним. — Договорил безлицый, раздаваясь у Люси в голове — Капитан ты в команде птичий, хотя из вас двоих… Вадим Зорин тюлень, благо хватает ему здравомыслия прислушиваться к тебе. Значит, ты галантно пропускаешь друзей? Добро, знающий чуть больше… Это случится скоро. Быстрей, чем ты думаешь…
Безлицый медленно повернулся к ней спиной. Огонь в камине вдруг потерял свойство огня. Он нелепейше застыл, как будто чей-то палец прикоснулся к нему и нажал на стоп-кадр. Матовый молочный свет начал редеть, рассеиваться как туман. Прежде чем исчезнуть с туманом, спина сказала:
— Ты устояла, но устоят ли твои? Вопрос…
Из пяти четвёртый -
… Распухший от жажды язык одеревенел во рту, стал инородным телом, кляпом… Слюна давно не выделялась, оттого и кажется, что рот полон дыма, гари, песка и никчемной задубевшей субстанции, под названием язык. Вадим слизывает кровь с потресканных искусанных губ и тем самым пропитывает иссохшее нёбо. Хоть что-то, пусть не влага, но всё же… Сегодня восьмой день без воды. Это край! На поверку выходит: человек может долго не есть, обходиться без этого, если на то есть воля и злость. Но без воды, как не гоношись, одуреешь и высохнешь как мумия. Как фикус в Сахаре. Край… Мысли густеют как кровь в жилах, становятся вязкими, тугими и медлительными как само тело. Тело, кстати, живёт отдельно от головы. Та в прострации… Ловит полуобморочные приходы с вытекающими галлюцинациями. А тело, хоть и тупит иногда, делает, однако нужную необходимую работу. Руки передёргивают затвор, меняют режим стрельбы: «автомат-одиночный», сбрасывают пустой рожок, вставляют полный. «Калаш» управляет руками. Пока автомат с тобой, он твой бог и начальник. Остальное от везения. А везением правит слепой случай и инстинкт. Инстинкт у Вадьки развит, замечено им самим. Уходит с места за секунду, как туда воткнётся пуля, расшибёт в крошки кирпич или звякнет об металл. Уходит от смертушки неосознанно, путано, без мотивации, словно кто-то неведомый толкает его, а вот, поди же, и слова те рядом. Того ведуна. СМЕРТЬ БУДЕТ РЯДОМ, НО ТЕБЯ НЕ КАСНЁТСЯ. Это программа с чужого языка и в неё хочется верить. А уж коли Вадьке фартит, значит, он в неё и верит.
— Ща по новой попрут. — Облизывает сухие губы Зарецкий, невысокий юркий паренёк с Ростова. По везению он второй после Вадима, имеет пустяковое ранение в плечо и преимущество в скорости. Движется змейкой как вьюн. И вприсяд, и прыжком и рывком. В то время как Вадим, словно сомнамбула тряпично жмётся к стенке. Его подташнивает и, похоже, контузия у него посерьезней, чем он думал. Край… Закрыть бы глаза
— Зоря! Ты как?! Живой?! — Шлепает его по щеке Мишин. Несгибаемый и волевой Мишин. Демон войны. Ему, Зорьке, до него как до Китая раком…
— Да. Я так… просто… Ща! В башке колокол, бляха… — Вадька пытается встать, но его кренит вправо.
— Тихо-тихо, боец! — Удерживает его падение Мишин. — Я гляжу, тя здорово шандарахнуло. Слышишь хорошо меня? Я грю слышишь меня хорошо?!!!
— Не очень. Средне… Мутит. Голова…
— Это ясно. Ты давай соберись, боец! Счас душары попрут, чувствую я. Тишина нехорошая. Василь!!! — Кричит Мишин высокому свердловчанину. — Поройся в аптечке! Зорину анальгин и стрептоцид на всякий случай. Есть ещё контуженные?!
Мишин идёт дальше, а к Зорину подбирается Васильев, суёт в ладонь два маленьких кружочка.
— Запить бы. — Вадька глупо таращится на Василя. Тот делает осмысленный жест.
— Нагони слюней и глотай вместе.
— Где их взять, слюни эти?
— Тогда разжуй! — Васильев отходит, а Вадька давится горькими пилюлями. Разжеванные в пыль, они не становятся кашицей как положено, а забиваются в дупла коренных зубов. Их горечь совсем не ощущается, и Вадька пытается выковырять их языком. Тщетно. Таблетки надёжно перепрофилировались в пломбы. Ну и хрен в нос! Нашёл время колёса хавать! Вадька злится и напоенный этой злостью резко вскакивает. От такой подачи пол под ним делает поворот влево, но Вадим, вовремя напружинив ноги, ухитряется устоять. Постепенно карусель останавливается, глаз ловит фокус, а тошнота помалёху отступает на задворки. Баста! Ясность обретает силу, и Вадька прочно делает шаг. Другой. Следующий. Он хлопает ремнем автомата, сжимает цевье. Он снова в строю. Он опасен для врага. Он патрон в обойме.
Театр военных действий абсолютно непрогнозируем на сегодня завтра и вчера. Вчера, например, наши наподдали чёрным: отобрали мост, вокзал, больницу, школу, раздербанили крупные соединения на мелкие бандформирования, которые и попрятались, словно крысы по подвалам и секторам жилых домов. Казалось, вот победа! Иди, бери дворец Дудаева, но… Сегодня дудаевцы будто расклонировали самих себя, вылезли со всех щелей в необъятном количестве и отнюдь не потрёпанные. Свежие, злые и с оружием, ещё хранящую заводскую смазку. Наши не получив передышки, испытали шок, когда на них лавиной бросилась орущая орда, отсекая их части также, как ещё вчера дробили самих боевиков. Хрипло трещала рация, выплевывая густой и отчаянный мат. Школа, где укрылись около сорока человек, во главе с капитаном Шатровым горела, плавилась и осыпалась под ударами более сотен живой силы противника. С опозданием оттаяли и заговорили орудия, поливая огнём квадрат, где муравейником перемешались свои и чужие. Один такой снаряд влетел в фасад школы, напрочь разворотив крыльцо с защитниками, и Вадим, который только сейчас понял, как ему повезло, отделался контузией головы. Не сказать, что сучьи зенитки помогли врагу, тем тоже не улыбнуло: снаряды выпахали добрую треть улицы, сожгли вражью бэмпэшку с ретивыми горцами и здорово охладили пыл нападающих. Боевики, покумекав, разделились на мини-отряды, полагая, что огнём отдельные горстки зацепить труднее и надо отдать им должное, подобная тактика оказалась на поверку дальновидной. Боевые семерки реже попадали под град артиллерии, но зато легче влетали под пулемётный расчёт. Оконные проёмы ощерились злым свинцом, выкашивая малейший намёк на штурмовое поползновение. Более суток школа Шатрова держала оборону, а когда боеприпасы поредели, исход для попавших в окружение стал очевиден…
— Обидно, Вован… От своих смерть принимать.
— Да не скули ты, Зоря! А как по-другому? У нас шмали осталось чёрным губы помазать. А дальше как? Погибать как майкопские?
— А так нас свои укатают…
— Не укатают! Так у нас шанс. Александрыч сказал: стелить будут по цоколю. Худо-бедно… а мы по верху зашьёмся. Как отстреляют зенитки, мы — ура и топим к своим на север! Как тогда в парке, помнишь?!
Вадька помнит. Тогда был жив Валька. И ситуация была ещё говённей. Но они выбрались. И сейчас… выберутся. Пожалуй, так…