Морок

Мизгулин Олег Алексеевич

Шатров решил взять огонь наших орудий на себя. Других вариантов на перспективу — только вешаться! Из сорока их стало двадцать семь. Из этого числа трое тяжёлых, восемь лёгких самостоятельных. Патронов — хрен да полстолька, гранат и того хуже. Короче, амба! А так… Как знать. Аллахакбаровцы знают: им крышняк и скоро попрут всей массой. Вот тогда и запоёт «катюша»! Командир толкует: гладить будут нежно, по большей мере психически, но Вадька-то знает. На семь мертвяков с той стороны, от нашей — в половину! А больше или меньше — вопрос кармы. Ему, контуженному, одних разрывов будет как обухом по голове

Они курили с Мишиным до одурения. Холодок смерти полз по спине и от живота жадно тянулся к сигарете. На каждой из сигарет пропечатывалось крупно:

ПОСЛЕДНИЙ РАЗ.

— Тебя как звать-то? А то всё Зоря да Зоря…

— Вадим.

— Держись, Вадик! Мы с тобой, как говорится, пол-Берлина… — Мишин хлопает по плечу. — Выберемся из этого мешка, лечится будем всерьёз. Тебе, ой как надо! Да и мне бы жопу зашить не мешало. Рана как варежка. Кровить стала, падла!

Сержант смеётся, но Зорину его смех не нравится.

— Сидеть могу только на одной булке, и спать на животе.

Уголки рта Мишина не смеются. Они трагически вялы и черты лица неестественно заострены. Как у покойника. Во, чёрт! Освещение здесь, что ли такое? Вадим боится признаться себе, что за чертами боевого товарища видит печать. Ту самую печать, которой метит старуха, выбирая тех, кто пойдёт с ней в последнее одностороннее путешествие. Пока Мишин шутит, Вадька цепенеет от холода. Он видит не только печать. Он видит ДАЛЬШЕ. Он видит, как погибнет скоро Володя Мишин. Словно вспоминает то, чего ещё не настало… Бегущий сержант спотыкается о пулю, выпущенную снайпером. Падает, зажимая краснеющее колено. Лицо его — гримаса боли и ярости. Он что-то кричит, но уже спустя лежит бездыханным кулем. Вторая пуля на лбу аккуратно сверлит точку. Видение настолько потрясающе, что Вадька ни секунды не сомневается, что всё случится точь в точь. Очень скоро. На прорыве. Но боже… Откуда он это знает? Так не бывает! «Бывает». — Доносится откуда-то эхом в голове и оттуда же приходит ответ. Он знает, потому что всё это уже переживал. Переживал?! Да! ПЕРЕЖИВАЛ.

— Вован?! — Язык заплетается от суеверного ужаса. — Ты это… Будь осторожней.

Мишин ёрничает и не замечает над собой никаких «печатей».

— Спасибо, братишка, что заботишься! Осторожность — моё второе имя! Не ссы, Сибирь! Я бы давно стал грузом двести, если б не осторожничал.

Из пяти пятый -

… Большой виниловый диск вращается с подачи маленького рычажочка, отвечающего за переключение оборотов. Пластинка крутится неторопливой каруселью, завораживая глаз и пока ещё не издаёт звуков, за исключением, быть может, шума несмазанного штока. Игла ещё не опустилась на гладь винила, но Олег уже предвкушает музыкальную тему. Джаз Гленна Миллера. Невероятно как, но Олег, не имеющий музыкальных пристрастий, тем не менее, пристрастился к этому оркестру. Прасковья Степановна, будучи больной женщиной, всегда просила Олега поставить эту пластинку. Лёжа на диванчике с покрытыми шалью ногами, он закрывала глаза и с первыми музыкальными аккордами отправлялась в мир воспоминаний. Волчонку размеренные такты тромбона и трубы ни о чём не говорили. Поначалу. Уже потом Олег через раз ловил себя на том, что накручивает в голове эту музыку. Непроизвольно легко она переливалась в памяти, создавая в душе особое настроение.

— Прикольно играют ребята. — Олежка не знает, как правильно выразить свой позитив, но решается как-то выразить свою оценку.

Игла мягко скользит по дорожке, выбивая из динамиков старой радиолы оркестровый биг-бэнд.

Баба Паша косит глазом на Олега, видимо, не совсем разумея молодёжный сленг. Однако, улавливает по двум последним словам одобрение юноши.

— Это моя молодость, молодой человек. Ветреная и сумасшедшая. Я старая клюшка могу не помнить, что со мной было час назад, но зато времена моей юности помню до мельчайших подробностей…

Баба Паша преображается и уже говорит не как заскорузлая бабка: «ох те, внуча, наполни грелочку погорячей-ка», а как интеллигентная женщина преклонных годов. Глаза её оживают, и словно растворяется старческая немощь по мановению палочки, что зовётся памятью.

— Мне

было девятнадцать, когда впервые я услыхала эту музыку на экране сельского клуба «Даёшь молодёжь». «Серенада солнечной долины» — так назывался фильм, где звучали ритмы джазового оркестра и тогда для нас колхозников, не знавших ничего, кроме рабочей агитки «Нам ли стоять на месте!» это был совершенно непонятный мир. Чужой и почти враждебный. Кабы американцы не помогли нам победить Гитлера, я считаю, и фильма такого допустить не посмели. Но тогда мы дружили с союзниками и «Серенада» закружила головы всей молодёжи нашей необъятной Родины. Коленька, тогдашний мой кавалер водил меня на этот фильм восемь раз и он бы сводил бы и в девятый и в десятый, но в пору своих совершенных годочков ушёл довоёвывать на фронт, а оттуда уже не вернулся. Шёл сорок пятый, а о победе мы услыхали только в середине мая. Слишком далёк был город от той заброшенности, где жили мы, коренные сибирячки. А висюльник то, что репродуктор по-другому с сорок второго охрипевши сдох…

Продолжение истории бурной молодости Прасковьи Степановны Олег слушает в течение шести вечеров: за чаем, на кушетке, за ужином и вообще по случаю словоохотливости хозяйки, а таковая у неё возникает всегда, когда не мучают боли, а фоном служит задорный биг-бэнд.

… «па-а-у!» — восклицает в заданных промежутках труба и катится перекатами: «фаву-фаву, фаву-фуа-а-а; фаву-фаву, фаву-фуа-а-а». Спорит с кларнетом и тромбоном решительный саксофон, а перекаты продолжают стелить заданным тактом дирижерской руки. Музыка залпового настроения.

— В город я попала по колхозной разнарядке. Требовались тогда высококвалифицированные ткачихи. Поселили нас на Кутяповской улице, где рядом с общежитием располагался клуб Металлургов. Оттуда день и ночно резал наш доморощенный джаз. Саксофоны считались пробуржуазными, были отвергнуты по классовому признаку. Но ребята-кустари выжимали всё возможное из арсенала своих незапрещённых инструментов. Ах, как они играли, Алик! Гленн Миллер умер бы от зависти. Это был фурор и настоящий переворот в сердцах!

Олег, который поначалу поправлял, когда баба Паша окликала его Аликом, теперь плюнувши, рассудил, что беды в этом нет. Пусть будет Алик.

— После Коли был Миша. Именно он стал одним из первородителей стиляг, которых потом расплодилось как грибов после дождя. Мальчики из Мишиной команды ухитрялись по бросовым ценам через перекупщиков находить приталенные костюмы, которых в послевоенной стране ещё и быть не могло. Особым шиком считалось иметь жёлтый или приближённый к такому цвету пиджак и чтоб из пиджака, неважно какого цвета, это обязательно, выглядывал отороченный треугольником платок. Этот гленновский бренд, ровно, как и бабочка, прошёл до середины шестидесятых и именно тогда, когда джаз был давно запрещён.

От джаза Прасковья Степановна переходит к своим бесконечным романам. Миша, Андрюша, Валера и даже Владлен (сокращенно Владимир Ленин). Последний оказался сексотом МГБ и «освещал» как раз движение стиляг, о чём он сам признался, когда ребята его «прижучили по факту». Стиляги не уркоганы и не Коза Ностра. Владлену лишь вышибли зубы и изрезали в полоски одежду, именно то, что практиковали и сами комсомольцы над горе-подвернувшимися неформалами. Но акции комсомольских бригад свято и негласно одобрялись сверху, тогда, когда случай с Владленом был расценен как вопиющее уголовное преступление. Носящий светлое имя Ленина заговорил, а вернее, написал, поскольку без зубов он мог только шепелявить. На скамью подсудимых сели Валера, Антон, Равиль и Андрей. Лидер и вожак команды Михаил Кошкин бесследно исчез, чем бескрайне изумил вездесущих чекистов. Прасковья Степановна, в бытность тогда ещё Паня или Бабочка Мыся (у всех были свои прозвища) прошла по краю свидетелем. Хотя конечно пугали и срок повесить грозились. Но вступился беззубый Владлен, умоляя не трогать её как будущую невесту. Бабочка Мыся упорхнула из под тяжелой руки следователя, но замуж за Владика не вышла. Честь была дороже…