Морские гезы
Шрифт:
Я отдаю ему якорь-«кошку». Мы выбираемся на причал, идем мимо рыбных рядов. Сильно воняет тухлой рыбой. Возле каменных прилавков шуршат и пищат крысы, разбегаясь при нашем приближении. В одном месте блымнула зелеными глазами кошка и тоже убежала. На улице темно и пусто. Стражники недавно прошли по ней, так что вернуться не скоро. Тихое эхо от наших шагов разбивается о стены домов с закрытыми ставнями. Если кто-то и слышит нас, примет, скорее всего, за врача или священника, которого родственник или слуга ведет к больному или умирающему. Только они имеют право ходить ночью по городу, но обязательно с факелом или фонарем.
Выждав минут десять и не услышав ничего подозрительного, раскручиваю «кошку» и забрасываю на стену. С первой попытки она цепляется крепко, но при этом звенит так, что должна разбудить всю улицу. Жду еще несколько минут, чтобы убедиться, что монахи и горожане спят крепким сном. Мое вновь помолодевшее тело легко взбирается по веревке с мусингами на стену. Сажусь на нее, холодную и шершавую, шириной в два кирпича, и жду, когда поднимется матрос. После чего перецепляем «кошку» и перебрасываем веревку на другую сторону стены. Я тихо спускаюсь во двор. Собак здесь нет — я проверил днем. То ли их перебили во время погрома, а монахи не завели новых, то ли вообще не держат. Этот вопрос решает настоятель. Нынешний пожалеет, что отказал в любви четвероногим братьям.
Сторожка — деревянная будка — располагалась по другую сторону от ворот. Из нее слышался тихий храп, прерывистый. На очередной руладе я открыл тонкую легкую дверь, поморщился от тяжелой вони, смеси перегара и немытого тела, по звуку нашел голову и пошлепал пальцами по щеке, поросшей густой жесткой бородой.
— А-а? — промычал, просыпаясь, сторож.
Я наработанным движением закрыл ему рот ладонью и перерезал горло. Подождал, когда прекратится хрипение и бульканье, вытер кинжал и руку о грубую рясу и закрыл дверь в сторожку и открыл дверь в воротах, отодвинув тяжелый дубовый засов.
— Спускай «кошку», — шепотом приказал я матросу.
Маартен Гигенгак отцепил якорь и спустил во двор. После чего повис на руках, а потом спрыгнул. Я подхватил его на лету, так что приземлился он почти бесшумно.
Мы прошли по вымощенному булыжниками двору к входу в винный погреб. Я опасался, что дверь будет закрыта на висячий замок. Оказалось, что всего лишь на засов. Внутри было темно и тепло, пахло торфяным дымом и скисшим вином. Я прикрыл за нами дверь, а Маартен Гигенгак зажег маленький факел — палку полуметровой длины, на конце которой была намотан пучок пеньки, облитой буковым маслом, используемым для заправки судовой лампы.
Неяркий огонь высветил слева от двери большие, не меньше, чем на тонну, бочки, которые лежали на деревянных ложах вдоль стен, торцами к ним. Между двумя рядами бочек был проход, по центру которого пролегал желоб, ведущий к оцементированной, аварийной яме, расположенной напротив двери, но ближе к дальней от нее стене. Справа бочки и ложи убрали. У ближней стены стоял стол, два стула и лавка, а у дальней находилась дыба, колодки, маленький кузнечный горн с ручными мехами, трехногий столик с клещами и железными
Открыв дверь, я скривился от густой сортирной вони. Она так шибанула в ноздри, что аж глаза заслезились! Я взял у матроса факел, поднял повыше, освещая помещение. Бадейка с испражнениями располагалась рядом с дверью, справа от нее. Слева стояло деревянное ведро с водой, почти пустое, в котором плавал деревянный ковшик. Еретики лежали на полу у дальней стены. Их было человек двадцать, мужчины и женщины разного возраста и один ребенок лет двух-трех, закутанный в тряпки. Они проснулись. Кто-то привстал, чтобы рассмотреть диковинных визитеров, появившихся в неурочное время.
Распознать среди них нужного мне человека я не смог, поэтому позвал:
— Дирк ван Треслонг.
— Да, — отозвался один, поднимаясь.
С грязными спутанными волосами, чумазый, в покрытой разноцветными пятнами, когда-то белой рубахе, юноша растерял красоту и вместе с ней словно бы ушли и уверенность в себе, и жизненные силы. Движение Дирка ван Треслонга были вялы, будто находится в вязкой среде.
— На выход! И побыстрее! — произнес я на голландском языке с испанским акцентом.
Акцент все равно никуда не денешь, но пусть думают, что я испанец.
— Прощай, брат! — тихо произнес кто-то из еретиков.
Дирк ван Треслонг ничего не сказал ему. С трудом доковылял он до двери, согнувшись, перешел в соседнее помещение.
Я закрыл за ним дверь и произнес тихо:
— Идти можешь побыстрее?! Если будешь так плестись, то мы до утра не выберемся из монастыря.
Юношу словно током долбануло.
— Это ты?! — молвил он удивленно и посмотрел на Маартена Гигенгака, пытаясь угадать в нем Яна ван Баерле.
— Твои друзья ничего об этом не знают. Они собираются напасть завтра, когда тебя поведут на казнь, и благородно погибнуть в бою, — просветил я его и не удержался, добавил: — Придурки!
— Ты не имеешь право говорить так о них! — возмутился Дирк ван Треслонг.
— Серьезно?! — произнес я иронично. — Тогда возвращайся в камеру. Завтра погибнешь вместе с ними.
Возвращаться ему явно не хотелось.
— Лучше скажи, если знаешь, где находится кельи инквизиторов? — спросил я. — Кстати, сколько их здесь?
— Старший инквизитор Урбано Руис занимает келью настоятеля. В первый день он разговаривал со мной там, предлагал стать предателем и обещал взамен легкое наказание. А здесь меня пытали три его помощника. Где они живут, я не знаю, — рассказал юноша.
— Где келья настоятеля? — спросил я
Она находилась на втором этаже центрального корпуса, вход в который был закрыт. Дирк ван Треслонг подсказал, что можно зайти через церковь, расположенную в правом крыле. Его отец в свое время много жертвовал монастырю, дружил с предыдущим настоятелем, часто бывал у него в гостях вместе с сыном. Знал бы он, какую роль монастырь сыграет в жизни его сына.