Морские гезы
Шрифт:
Никто с ним не спорил, хотя, по словам Риты, местное католическое дворянство уже забыло, как его напугала взбунтовавшаяся чернь, и желало освободиться от испанского ига. Я тоже молчал, потому что знал, что скоро в Голландии, действительно, не останется еретиков, потому что кальвинизм станет государственной религией. Жадные голландцы не могли тратить на бога столько же, сколько расточительные испанцы, итальянцы, французы… Их бог был скромен, требовал больше молитв и меньше денег.
17
Зима прошла в тихих семейных радостях. Я учил Моник искусству любви. Она оказалась способной ученицей.
После завтрака мы с Моник, Маргаритой и Яном катались по покрытым льдом каналам на коньках, которые были деревянными со стальными лезвиями внизу, загнутыми спереди. С помощью кожаных ремешков их привязывали к обуви. Такие коньки в моем детстве называли «снегурочками». Наверное, потому, что Снегурочку часто изображали на них. «Снегурки» предназначались для начинающих и девчонок. Правильные пацаны катались на «хоккейных». В Роттердаме чертили коньками лед все от мала до велика. Шубы здесь не в чести. Чтобы не замерзнуть, надевают по несколько рубах, жакетов, дублетов, гаунов и штанов или юбок, напоминая кочан капусты. Зато бегать на коньках удобно, одежда не сильно стесняет движения. Поскольку минус пять-семь градусов для меня вообще не мороз, я по меркам голландцев катался раздетым и почему-то не простуживался.
Мало того, когда выпадал снег, я по утрам обтирался им, вгоняя в тоску новых родственников и служанок. Мы тоже завели служанку по имени Лотта — круглолицую пухленькую тридцатипятилетнюю бездетную вдову из деревни. После смерти мужа она ушла из дома его старшего брата, где они обитали на правах бесплатных работников. У нас она получала стювер в день и была уверена, что до старости накопит на собственный домик и сытую старость. Я не стал ее разубеждать. Она была очень опрятная, буквально помешанная на чистоте. Надо было видеть ее счастливую улыбку, когда находила где-нибудь пыль или соринки. Правда, готовила Лотта препаршивейше, поэтому дома мы только завтракали, а обедали и ужинали у тещи.
Во второй половине дня я занимался фехтованием с Яном ван Баерле и его другом Дирком ван Треслонгом, который платил мне за уроки по восемь стюверов. Я готов был учить его и бесплатно, но нарвался на дворянскую щепетильность, так несвойственную остальным голландцам. Как друг Яна, он согласился на скидку в два стювера. Отца юноши казнили вместе с двумя главарями восстания по приказу герцога Альбы. Старший брат отца Вильям де Блуа или на голландский манер Биллем ван Треслонг сейчас был заместителем командира морских гезов Вильяма ван дер Марка, барона Люме, о жестокости которого ходили невероятные слухи. Говорят, он сдирал с живых монахов кожу и отпускал их в монастырь замаливать грехи. Пока ни один не дошел.
Дирк был высоким, стройным и красивым юношей с густыми каштановыми волосами и голубыми глазами. В двадцать первом веке он, скорее всего, стал бы киноактерам и геем, что почти одно и то же. Он был католиком, но священников и особенно инквизиторов не переваривал, поэтому в шестнадцатом веке шансов обзавестись нетрадиционной сексуальной ориентацией у Дирка ван Треслонга было мало. Фехтовал он лучше Яна. При жизни отца его семья была богаче, с двенадцати лет Дирк занимался с учителями фехтования, судя по всему, не самыми плохими. Час я занимался с ним, час с Яном и еще час они сражались друг с другом, а я был судьей и указывал на ошибки.
Вечера я проводил с Моник и юношами у камина, попивая глинтвейн и рассказывая байки о подвигах своих предков, которые где только не повоевали. О своих подвигах помалкивал, чтобы не запутаться и не быть пойманным на лжи. Только сказал, что у меня есть опыт, как сухопутных, так и морских сражений.
Когда они уходили, Моник играла на верджинеле, перебравшимся вместе с ней в мой дом. Моя жена исполняла на нем простенькие мелодии, которые на этом инструменте звучали душевнее. Как-то я пробрынькал на верджинеле одним пальцем «Жили у бабуси два веселых гуся». Это первая мелодия, которую осилил в музыкальной школе и запомнил на всю оставшуюся жизнь. Об остальных хранил лишь запах нот. Именно нот, а не страниц, на которых они были напечатаны. Понимал, что так не может быть, но для меня ноты имели запах. Не пугающий, но вызывающий настороженность. Еще помню уроки сольфеджио, на которых меня заставляли петь, а я жутко стеснялся, хотя голос имею певческий. После ломки он превратился в тенор. Лучше бы он достался какому-нибудь российскому эстрадному певцу из двадцать первого века. На радость слушателям.
— Ты умеешь играть на верджинеле?! — удивилась Моник.
— И даже на той, что играет на верджинеле, — отшутился я.
В середине марта, когда растаял лед в каналах, я сходил на верфь. Мой иол зимовал на берегу рядом со стапелем, на котором Трентье Шуурман строил гукер для роттердамского купца. Корабел выделил двух рабочих, которые вместе с моим матросом Маартеном Гигенгаком до вечера законопатили его, а на следующий день, в четверг, просмолили и спустили на воду. Я оставил иол у причала верфи. В пятницу я в рейс не выхожу. В субботу не имело смысла, потому что пришел бы в Сэндвич в воскресенье утром, в выходной. Понедельник тоже тяжелый день, который потратим на погрузку сыра на иол. Денег на сыре, в сравнение с полупушками, зарабатывал мало, но с нетяжелым грузом иол почти не терял скорость и при этом лучше слушался руля. Так что первый рейс в этом году намечался на вторник.
На два дня, что возился с иолом, я отменил уроки фехтования. Вернувшись вечером домой, застал там одного Яна, что мне показалось странным. В последнее время юноша не расставался со своим другом. После замужества сестры у него появилось больше карманных денег, и друзья знали, как их потратить. Как только я занял место у камина на кресле-качалке, сплетенном из ивовых прутьев по моему заказу, и пару раз качнулся, поскрипев, как старый парусник, Моник сразу ушла на кухню проследить, как служанка Лотта приготовит нам глинтвейн, чего раньше никогда не делала.
— Когда ты собираешься в море выйти? — спросил Ян ван Баерле.
— На следующей неделе, во вторник, наверное. Если погода будет хорошая, — ответил я и, предполагая его просьбу, предупредил: — Тебя без разрешения матери в рейс не возьму.
— Я знаю и не собираюсь с тобой плыть! — искренне выпалил он. — Я хотел попросить у тебя пистолеты. Мы в субботу хотим пойти в лес, пострелять. Порох и пули будут наши.
— С Дирком пойдете? — задал я вопрос, на который и сам знал ответ, чтобы выиграть время, справиться с нежеланием давать им пистолеты.
Почему-то мне не хотелось это делать, но и жлобом быть не нравилось.
— И с ним тоже, — после запинки ответил Ян.
Я почувствовал, что что-то не так, и спросил:
— Вы что, поссорились?
— Нет, — ответил юноша и, поскольку не был мастером вранья, выложил: — Его схватила инквизиция позавчера. Он сказал… Ну, не важно, что. На него донес один подлец, которого мы считали своим другом, доверяли ему…
— Предать могут только друзья, — поделился я. — И где сейчас Дирк?