Морской волк
Шрифт:
55
Жакотена Бурдишона поселили в самом главном здании Ольборга, но в самой нижней его части — в подвале мэрии. Тесть для этого использовал свое служебное положение, поскольку понимал, что выкуп пойдет на усиление рода Гюлленстьерне. Да и пленнику там будет веселее в компании коллег, в смысле преступников. В эту эпоху ограбление чужих считается благим делом, а своих — страшным грехом. В России всегда было наоборот. Я проинструктировал Нильса Эриксена, как вести себя с Пьером Бурдишоном, если привезут выкуп в мое отсутствие.
В Ольборге мы выгрузили примерно четверть сахара и все португальское вино, которое я купил,
В Ольборге я сократил экипаж до разумного предела, погрузил селедку в бочках и повез ее в Лиссабон. В Северном море, как только удалились от пролива Скагеррак, попали в шторм. Трепал он нас славно. Мы дрейфовали с отданным плавучим якорем. Ветер снес нас на Доггер-банку, где мы составили компанию паре десятков мелких рыбацких суденышек, тоже дрейфовавших, пережидая непогоду. Как ни странно, им было легче. Рыбацкие суденышки были короче длины волны, поэтому их меньше захлестывало. На палубу барка залетала каждая высокий вал, не обязательно девятый. Морская вода, громко плеская, прокатывалась от бака до кормовой надстройки, вылизывая палубу. Вахтенные матросы сидели на крышках трюма, прячась за баркас и мачты. Они в рабочей одежде, пропитанной горячим воском, чтобы не промокала. Остальные пережидают в кубрике. Там, кстати, довольно весело. Волны сильно бьют в корпус. Гул в кубрике от этих ударов такой, что кажется, будто доски обшивки треснули, сейчас внутрь хлынет вода.
Как-то я работал на теплоходе, у которого надстройка была низкой и находилась на баке. На таком судне ни в каюте, ни на мостике не слышишь работу двигателей, что делает жизнь немного приятнее, зато во время шторма волны лупили в иллюминатор. «Броняшек» — толстых металлических защитных закрытий — не было. Вместо них предлагали использовать прямоугольные щитки, которые надо было вставлять в пазы и прикручивать, что долго и хлопотно, поэтому никто ими не пользовался. К концу четырехмесячного контракта я все-таки привык, но первое время долго не мог заснуть. Койка была напротив иллюминатора, и мое тело подсознательно при каждом ударе волны готовилось к незапланированной помывке. В дальнейшем отказывался от предложений на суда с носовым расположением надстройки.
Когда шторм утих, продолжили плавание. В проливе Па-де-Кале разошлись с двумя английскими военными пятидесятивосьмивесельными галерами. На обеих перестали грести, предлагая пересечь их курс по носу и на приличном расстоянии. Значит, уважают. В эту эпоху путь уступали только тому, кого боялись. В Ла-Манше была возможность захватить несколько небольших судов, перевозивших шерсть, но, к большому огорчению экипажа, я не стал размениваться. Не хотелось терять из-за мелочи свежий северо-восточный ветер, который нес нас по проливу со скоростью узлов двенадцать.
Столько показывал наш логлинь, за точность которого я бы не поручился головой. Моих матросов очень завораживал процесс измерения скорости. Один матрос держал песочные часы на полминуты, которые я соорудил сам, исходя из того, что одна секунда тратится на произнесение цифры двадцать один. Второй матрос бросал с кормы в воду дощечку, привязанную к длинному линю. Третий потравливал этот линь. Дощечка имела плавник, который ее удерживал, как мог, на месте. На лине через каждые четырнадцать с половиной метров были узлы с зубчатыми кожаными флажками, на которых написаны цифры по порядку. Сколько узлов уйдет в воду за тридцать секунд, с такой скоростью движется барк. На самом деле расстояние между узлами должно быть на несколько сантиметров меньше, но я не помнил, на сколько. К тому же, не был уверен в том, что отмерил точно четырнадцать с половиной метров. К сожалению, линейки с сантиметровой разбивкой у меня нет, а местные дюймы у каждого свои. Чей верный — попробуй угадай.
В Лиссабоне у мола стоял под погрузкой другой барк, поменьше, теперь принадлежащий Фернану Кабралу. Кормовая надстройка была новая и на одну палубу выше. Привык португальский капитан к высоким надстройкам каравелл. Не понимает, что такие надстройки ухудшают мореходные качества судна. Там, где на моем барке капитанская каюта, стало три маленьких для пассажиров. Верхний твиндек занимала капитанская. Подволок в ней был ниже и дверной проем тоже, поэтому я с непривычки стукнулся головой о притолоку, чего со мной давно уже не случалось.
— Вот так ты встречаешь гостей! — сказал я шутливо.
— Это не я, а корабль не может простить тебе прошлые обиды! — пошутил в ответ Фернан Кабрал.
На нем поверх льняной рубахи синий короткий жакет. Вместо шосс короткие, до коленей, штаны, напоминающие узкие шорты, тоже синие. Наверное, материал красили французской вайдой.
Каюта разделена на две неравные части. В первой у передней переборки, справа от двери, приколоченные намертво узкий стол и скамья; у переборки левого борта — что-то типа этажерки с планочками, которые не давали свалиться деревянной и медной посуде; у кормовой переборки — два больших сундука, закрытые на слишком большие замки. Над сундуками на стене висел лик Иисуса, вытканный золотыми нитками на черной ткани. Видимо, капитан — человек предусмотрительный и религиозный — не вводит во искушение. Слева была переборка, отделявшая спальню. Штора из плотного черного холста, в обязанность которой входило закрывать проход в спальню, поднята и закреплена на крюке, поэтому видна была незастеленная кровать и сарацинские остроносые кожаные тапки с вытесненным, черным, растительным узором.
В каюту зашел мальчик лет двенадцати, сын капитана, как я сразу догадался по чистой льняной рубахе с расшитыми красным крестиком прямоугольным воротом и рукавами. Он был худенький, с вытянутым лицом, похожий на отца только курчавыми черными волосами. Педру принес медный кувшин вина емкостью литра на два. Поставив его на стол перед нами, снял с полки две медные кружки, передал отцу. Затем сел на один из сундуков, уставившись на меня с детской назойливой непосредственностью, но в наш разговор не вмешивался, молчал.
— Повезу переселенцев на Мадейру, — рассказал Фернан Кабрал, налив вина мне и себе.
Вино было белое крепленое. Наверное, это уже тот самый португальский портвейн, хотя называют его пока просто вином.
— Наверное, тоже возьму переселенцев и последую за тобой, — сообщил я.
— Я тебя порекомендую, — пообещал мой потомок.
— Спасибо! — поблагодарил я.
— Обратно повезу сахар. Куплю сам на все деньги, что будут, и догружу трюм чужим, — поделился он и посмотрел на меня ожидающе.