Морской волк
Шрифт:
Мы взяли больше вправо, благодаря чему скорость немного выросла. На хулке поняли наш маневр и тоже повернули, но влево, в сторону английского берега. Преследование длилось часов пять, пока расстояние между нами не сократилось кабельтовых до четырех. Я приказал открыть огонь из погонных орудий. После четвертого залпа одно ядро сорвало бизань и продырявило грот возле самой реи. Еще один залп прогремел, когда дистанция сократилась до трех с полутора кабельтовых. В грот попало сразу два ядра, которые и сорвали его. Пока экипаж поднимал парус, мы сократили дистанцию еще на кабельтов и сбили фок.
Хулк был вооружен десятком трехфунтовых фальконетов. В последние годы войн с Францией не было. Никто в Ла-Манше не нападал, вот и сократили вооружение до минимума. В трюме легкая шерсть, а тяжелые пушки на палубе явно не способствовали безопасности мореплавания.
Поравнявшись с хулком, врезали в него бортовой залп картечи с расстояния метров семьдесят. Ни на марсовых площадках, ни на палубах не осталось ни одного лучника. Живые опасливо выглядывали из укрытий. Стрелять по нам никто из лучников больше не хотел. Зато их комендоры пальнули из двух фальконетов и снесли ванты правого борта грот-мачты.
— Убрать паруса, кроме стакселя! — приказал я своим матросам.
Хулк еле перемещался, благодаря блинду. С одним стакселем мы шли вровень с вражеским кораблём. Комендоры перезарядили пушки и по моему приказу произвели второй залп. Били по фор- и ахтеркастлю ядрами. С такой короткой дистанции ядра прошивали надстройки насквозь. Обломки досок и щепки посыпались в воду. Англичане сдаваться не собирались, поэтому произвели мы по ним еще и залп картечью карронадами. После чего на воду был спущен баркас, в который села абордажная партия под командованием Лорена Алюэля. Несколько гребков веслами — и баркас подошёл к борту хулка. Три «кошки» зацепились за планширь заваленного внутрь фальшборта, над которым была натянута абордажная сетка, сильно поврежденная. Первые бойцы, поднявшиеся по тросу с мусингами, фальшионами прорубили в сетке отверстия. Одному не повезло — получил стрелу в голову. Лучник был классный: наконечник стрелы пробил шлем сзади и вылез на пару дюймов. Сразу прогрохотал ответный залп из нескольких аркебуз. Я не видел лучника, но, судя по тому, что больше никто не мешал моим бойцам подниматься на борт каракки, в него попали. Видимо, смерть товарища разозлила моих ребят, потому что через несколько минут они доложили, что ни одного живого англичанина на борту каракки нет.
Мне привезли сундук капитана. В нем лежали расписки на груз — овчины летние и котсволдскую шерсть. Поскольку шерсть имела название, наверное, высокого качества. Денег было всего семь гроутов и десять полугроутов. Это серебряные монеты равные четырем и двум пенсам соответственно. На аверсе портрет короля в короне, расположенный в центре креста из полукругов, а на реверсе крест от края монеты до края. Гроуты стали немного легче, чем при короле Эдуарде Третьем. Инфляция в Средние века имела реальный вес. Еще в сундуке лежала сменная рубаха и черный льняной мешочек с мелкими косточками, то ли птичьими, то ли лягушачьими. Наверное, талисман. Не надел его капитан — вот и погиб. Впрочем, если бы надел, тоже не спасся бы. Видимо, лоханулся с талисманом.
Лорен Алюэль остался на хулке капитаном. Направленные к нему матросы достали и поставили запасные паруса, после чего мы пошли на запад еще медленнее. Острыми курсами захваченный корабль ходил плохо. Нам на барке пришлось взять рифы на нижних парусах, а марселя и вовсе не ставить. Местные моряки пока не привыкли к высоким скоростям.
53
Мы стоим у мола в Лиссабоне. Матросы выгружают селедку в бочках. Новый владелец ее — купец из Коимбры — заставляет открывать каждую и демонстрировать товар. Это старый иудей, скупердяй и зануда. Говорят, их выдавливают из Кастилии. Я бы такого тоже выдавил. Чтобы не тратить на него нервы, приказал Лорену Алюэлю заниматься грузом, а сам сошел на мол, прогулялся до соседнего судна, небольшой трехмачтовой каравеллы-латинас. С нее выгружают тростниковый сахар в мешках. Кстати, сахар сейчас называют сладкой солью и используют, как приправу, потому что дорог. Содержимое мешков не видно, но я определил по запаху. При советской власти в Одессе каждый, кто проходил неподалеку от Старого порта, обязательно нюхал этот тягучий аромат. Желтовато-коричневый сахар-сырец везли с Кубы. Больше у революционного народа брать было нечего, а снабжали мы его лучше, чем собственный. Во время выгрузки сахар сыпался на пирс, в море. Мне казалось, что рядом с пирсом плещется не вода, а бражка, потому что постоишь рядом несколько минут — и сразу настроение становится приподнятым. С каравеллы на мол было оборудовано два трапа. По одному трапу грузчики, в основном негры, поднимались на судно, по другому спускались с мешком на спине. Привычная картина. В двадцать первом веке грузчики в Европе, за редким исключением, будут из Африки или Латинской Америки. Мешки складывали на арбу, запряженную двумя серыми волами, у которых были тупые морды, словно им кастрировали заодно и мозги. Возле арбы стоял португалец с черной дошечкой, на которой мелом отмечал, сколько мешков погружено. Был он молод, смуглолиц, с тонкими черными усиками и короткой бородкой. Он больше походил на араба, чем многие арабы.
— Откуда сахар? — спросил я.
Юноша окинул меня взглядом, оценил, как мне показалось, с точностью до мараведи мое социальное положение и решил не дерзить:
— Мне запрещено рассказывать, откуда груз. Спросите у капитана, — кивнул он в сторону каравеллы.
Капитан, перегнувшись через комингс трюма, что-то кричал, наверное, работающим там грузчикам. Я неплохо понимаю нынешний португальский, но многие слова оказались неожиданными. В каждом языке есть постоянные ругательства, а есть временные. Причем иногда это слова, которые раньше имели положительный смысл. Когда в Ромейской империи осваивал греческий, с удивлением узнал, что идиот — это всего лишь человек, который не принимает участие в общественных делах. Таких в Древней Греции было мало. В двадцать первом веке их станет процентов девяносто, а поскольку меньшинству свойственно презирать большинство, слово «идиот» приобретет отрицательный смысл. Я не стал беспокоить человека, занятого усовершенствованием португальского языка, отправился в ближайшую таверну.
Припортовые забегаловки в разных странах и в разные эпохи выглядят по-разному, но публика в них собирается одинаковая. Кто-то убивает время, ожидая судно, кто-то пропивает заработанное в рейсе, кто-то пришел вспомнить молодость, а кто-то — таких большинство — ловят удачу, как умеют. И разговоры разговаривают во всех тавернах одинаковые. Меняются лишь названия портов и судов. Пока что не хватало табачного дыма. Америку еще не открыли. Надо бы найти Колумба и поторопить, а то впечатление немного смазывается: как будто в Средние века в припортовых тавернах собираются несовершеннолетние морские волки, которым курить мама не разрешает.
Когда я зашел в полутемное помещение, провонявшее кислым вином и перегаром, гул голосов немного стих. Видать, такие важные птицы сюда редко залетают и еще реже вылетают живыми и здоровыми. За тремя длинными узкими дубовыми столами сидели на дубовых лавках, отшлифованных задами, люди разных возрастов и национальностей. Они пили вино из деревянных стаканов емкостью граммов сто пятьдесят. На три стола было всего два глиняных кувшина емкостью литров пять и всего одно блюдо с козьим сыром, порезанным тонкими ломтиками, и хлебом, поломанным руками. Возле блюда и одного из кувшинов с вином сидели четверо, одетые немного получше остальных. На этом различия и заканчивались. Между ними и сидевшими за тем же столом был зазор, небольшой, не заметный не наметанному взгляду. И в будущем я мог сразу определить в группе ожидавших рейдовый катер, кто старший комсостав, кто средний, кто рядовые. Эти четверо явно не матросы, но и на судовладельцев не тянут.
Стойку пока не придумали. Вместо нее использовали прямоугольный высокий стол. Хозяином таверны был кургузый и улыбчивый брюнет с косым шрамом через губы, справа налево вниз, из-за чего черные с сединой усы и борода были разделены на две неровные части и делали лицо комичным. Может быть, улыбался не тавернщик, а я, глядя на него.
— Фидалгу желает выпить и перекусить? — сразу затараторил он. — Самое лучшее вино и самое нежное мясо в городе! Будет готово мигом!
— Я не голоден. Горло пересохло. Налей стакан вина, — заказал я.
Тавернщик зашел в закуток возле стола, принес оттуда медный кувшин и медную чашу емкостью граммов на триста. В кувшине было красное вино, а остальные посетители пили белое.
Чашу наполнил до краев, придвинул ко мне и сразу произнес:
— Два мараведи.
Столько стоил кувшин вина.
Вино было не слишком поганое. На этом его достоинства заканчивались.
Я достал серебряную монету, на которую можно купить бочонок такого вина, поставил ее на рубец, придавив пальцем, и спросил: