Московиада
Шрифт:
Ты начинаешь говорить, поднеся ко рту пустую банку, и это еще усиливает звук твоего голоса, это такой микрофон, без него ты чувствовал бы себя не так уверенно. А у тебя есть о чем говорить и что им сказать. Даже тот окровавленный бедолага собрал в кучу свои остатки с цементного пола и, поддерживаемый под руку безносой спутницей, выполз кое-как сюда, чтобы лучше слышать и видеть тебя.
— Я готов обнять каждого, — твой голос еще немного дрожит от волнения, но уже набирает ораторской силы. — Я готов подать руку каждому на этой земле. Потому что все люди созданы, блядь, для счастья, хотя понимают его каждый по-своему. И в этом нет ничего страшного или осудительного, и я откручу последние яйца тому, кто думает, будто в этом есть что-то плохое. Нас так мало и мы такие маленькие в сравнении с холодной космической пустотой, что мы никак не можем себе позволить
Но сейчас, когда я пью кислое пиво посреди пустыря, огороженного столбами и колючей проволокой, когда ветер со всех сторон треплет мои мокрые волосы, когда вокруг — общая, великая азиатская, прошу прощенья, евразийская, равнина, прошу прощенья, возвышенность, со своими собственными правилами и законами, и эта страна имеет способность расти на запад, поглощая маленькие народы, их языки, обычаи, пиво, уничтожая их часовни и кофейни, а главное — тихие сухие бордели на узеньких мощеных улочках, то я не могу сложа руки просто дожидаться и молчать, будто я хрен проглотил. Мой товарищ показал мне не так давно старые почтовые открытки с пейзажами того города, где я живу. Этим открыткам где-то под пятьдесят лет. Но я закричал: я хотел бы жить в этом городе! где он?! что они с ним сделали?! где мое право на мое пиво?! Это был полный атас!
Поэтому я за полное и окончательное отделение Украины от России! Да здравствует нерушимая дружба между украинским и российским народами! Поверьте мне, что между двумя этими фразами нет никакого противоречия. Я желаю великому российскому народу счастья и процветания! За наше и ваше пиво!
Какой-то миг после твоего выступления еще держалась полная напряжения тишина, которая вдруг взорвалась безумными, бездонными, бесконечными аплодисментами. Они заглушили даже дождь, даже ветер. Все эти люди уже так давно хотели услышать это от тебя. Наконец ты объяснил им все. Отныне все будет хорошо. И ты, раскланиваясь во все стороны, хватаешь в руки сумку и движешься прямо к выходу, но тебя останавливают, чтобы поблагодарить или пожать руку, поздравить с удачным выступлением, и ты видишь слезы в их глазах, и кто-то даже дарит тебе обернутого в газету доисторического сома, вытащив его из-под плаща. И когда ты минуешь при выходе Вельзевулова помощника, тот обнимает тебя и неловко, стеснительно целует куда-то под левое ухо, а потом еще долго аплодирует тебе вслед, а из-под жалких тополей аплодируют тебе двое местных шкуродеров и старая немощная спекулянтка, которую они только что метелили…
Твой лоб горит под холодным майским дождем.
В этом городе, говорят, живет миллион украинцев. То есть Москва — самый большой в мире украинский город. Тут у каждого десятого фамилия на «енко». Но как их распознать? Ведь за последние триста лет мы вполне уподобились этим суровым северянам. Почему-то начали рождаться другие украинцы — свиноглазые, с невыразительно-округленными рылами, с бесцветными волосами, существующими лишь для того, чтобы вылазить. Очевидно, естественное желание наших предков как можно скорее выбиться в великороссы привело к определенным приспособленческим мутациям. Наши славные пращуры интенсивно срывали с себя и своих наследников черные брови, карие очи, ноженьки белые, уста медовые и тому подобные национальные причиндалы. Последние семьдесят лет сделали этот процесс необратимым. Убедиться в этом недолго: достаточно пройтись ночью по Киевскому вокзалу и посмотреть на этих спящих толстых людей в дурной одежде: херсонских, житомирских, винницких, кировоградских, зачепиловских, зателепанских, замудонских, лениноблядских, дзержинохуйских да — что там! — и львовских тоже…
Мне трудно представить себе эстонцев, которые униженно спят на московских вокзалах. Мне легче представить в этой роли, например, туркменов. Но в том и несчастье империи, что она решила объединить необъединимое — эстонцев с туркменами.
7
Пилип Орлик — сподвижник гетмана Мазепы, автор первой украинской конституции, написанной в эмиграции во Франции.
8
Артемий Ведель — выдающийся композитор эпохи барокко, которому пророчили славу украинского Вивальди, покончил жизнь самоубийством.
9
Обычай украинских крестьян нести во главе свадебной процессии украшенный барвинком меч, по мнению некоторых этнографов, свидетельствовал о воинско-рыцарском прошлом этих впоследствии закрепощенных царизмом слоев населения.
Поэтому, Ваша Королевская Милость, столь необходимым и спасительным представляется мне ваше возвращение в Украину. Ваш аристократический европейский имидж, Ваш блеск и Ваш лоск, Ваша харизматичность (см. словарь), Ваша Богопомазанность могут создать ныне новый национальный миф, блестящий идеал, Вы засияете путеводной звездой для всех этих спящих по московским, петербургским, ашхабадским, сахалинским, уренгойским, мочегонским, красножопским вокзалам «енков»! С нетерпением жду Вашего возвращения и триумфального восхождения на Киевский престол. Всегда Ваш, Отто фон Ф., украинский поэт.
Это письмо к королю Олелько Второму (Долгорукому-Рюриковичу) ты составил, уже сидя в 18-м автобусе, где-то между остановками «2-й Гончаровский переулок» и «Улица Яблочкова».
А в автобус ты сел согласно инструкции. Потому что это важное государственное дело. Ожидая на автобусной остановке, вытащить билет из кармана/сумки и, подняв его высоко над головой в вытянутой правой руке, войти в автобус. В салоне немедленно закомпостировать, пользуясь для этой цели компостером. Имеющиеся проездные документы многоразового использования предъявить вслух всем присутствующим. Как-то в автобус сели две приятные субтильные барышни и сказали: «У нас месячные». Согласно инструкции.
На «Улице Яблочкова», как всегда, набилось полно вьетнамцев в советской одежде для детей. Они о чем-то между собой повизгивали, но ты вынужден был прервать и наскоро завершить составление письма Его Королевской Милости, поскольку внезапно осознал, что понимаешь каждое их вьетнамское слово.
— Ты слышал, милый друг, как на рассвете ныне в горных лесах кричала обезьяна? — спрашивал один.
— И обезьяна кричала, и барабан бил, и пил я до утра вино свое в холодной беседке под отцветающей сливой, — отвечал на это второй.
— И я до утра уснуть не мог — так шумел бамбук под моим окном, так пели розовые фламинго на озерах…
— Прощаясь с милым другом, великим поэтом и каллиграфом, созвал я певуний и устроил ему на дорогу пир. Играли нам певуньи на цитрах, играли мы певуний нефритовыми своими палками, хорошо пели певуньи, нежно наших ушей касаясь. Одна из них была лисицей, другая — переодетой принцессой. Только перед рассветом поехал мой друг, поэт и каллиграф, в свои горы, долго прощался, и слезы его с вином смешались, и лисицу он забрал с собой, а переодетую принцессу мне оставил, да когда я вернулся в дом, увидел лишь розовый лотос на ложе. Исчезла навек принцесса. Может, и не было ее?
— А под пагодой Золотого Дракона был вчера праздник Блуждающих фонарей. Видел я там, как веер потеряла лучшая из императорских наложниц. Несли ее в ореховом паланкине мимо меня, и веер упал на траву. Так и не уснул я прошлой ночью, вдыхая запахи оброненного красавицей веера…
— А бамбук под окном до утра шумел, и слышно было, как он растет, из-под ногтей растет, разрывая кожу…
— В семидесятом я точно так же прикончил американца — с двадцати метров попал ножом ему между лопатками…