Московские слова, словечки и крылатые выражения
Шрифт:
2 свежих огурца,
1/4 фунта каперсов,
5 яиц вкрутую.
Для соуса: майонез провансаль должен быть приготовлен на французском уксусе из 2 яиц и 1 фунта прованского масла.
Так что выбирайте рецепт по вкусу.
Ландрин
Историю о том, откуда взялось название дешевых и самых популярных в Москве XX века конфет, рассказал известный московский булочник Филиппов.
На кондитерскую Григория Ефимовича Елисеева — владельца известного всей Москве роскошного магазина на Тверской — работал кустарь по имени Федя. Он производил леденцы, в чем был большой мастер; в отличие от одноцветных леденцов других кустарей, он делал двухцветные: одна половинка — беленькая, другая — красненькая. Такие леденцы, которые тогда назывались монпансье, продавались завернутыми в бумажки, обвертывал их сам кустарь-производитель.
Однажды этот Федор наделал целый лоток своего цветного монпансье и накрыл его брезентом, чтобы потом завернуть в обертки. Но в тот день то ли именины какие были, то ли еще что, одним словом, он загулял и забыл про конфеты.
Утром вскакивает с похмелья, видит — лоток накрытый, завязанный, подхватил его и побежал, чтобы не опоздать. Елисеев развязал лоток и закричал на Федю:
— Что ты принес мне?!
Взглянул Федя на товар и вспомнил, что забыл обвернуть конфеты. Взял лоток и понес домой, раздосадованный.
Лоток тяжелый, присел Федя отдохнуть на тумбу возле женской гимназии. Бегут мимо гимназистки, заглянули в лоток.
— Почем конфеты?
Занятый своими мыслями Федя сразу и не понял, что его спрашивают, а гимназистки торопятся:
— Давай по две копейки.
Гимназисток много, быстро раскупили весь лоток.
— Ты завтра приходи во двор к двенадцати часам, к перемене, — говорят, а одна спрашивает: — Как тебя зовут?
— Федор, по фамилии Ландрин…
Подсчитал Федя барыши, оказалось — выгоднее, чем отдавать Елисееву. На следующий день принес он свои конфеты в гимназию, а там его уже ждали: «Ландрин пришел!» — кричат. И опять он в два счета расторговался.
— Начал торговать сперва вразнос, потом по местам, а там и фабрику открыл, — закончил свой рассказ Филиппов. — Стали эти конфеты называть «ландрин».
Слово показалось заграничное, что и надо для торговли — ландрин да ландрин! А сам-то он — новгородский мужик и фамилию свою получил от речки Ландры, на которой его деревня стоит.
К своей иностранно-новгородской фамилии Ландрин присоединил чисто иностранное имя Георг, видимо, под влиянием имени героя повсеместно известного в России лубочного романа «Приключения английского милорда Георга», бывшего любимым чтением грамотеев из народа в течение многих поколений.
Кондитерский магазин «Георг Ландрин» в начале XX века находился в самом центре торговой Москвы: в доме князя Голицына на углу Кузнецкого моста и Большой Лубянки.
Производство разноцветных леденцов без обертки продолжалось и после революции, причем в гораздо более значительных количествах. В послевоенные годы их выпускали и развесными, и в круглых жестяных коробочках, такая расфасовка была особенно удобна для желающих бросить курить. На коробочках имелась этикетка с торговым названием продукта: «Монпансье леденцовое», но продавцы на витринных этикетках обычно писали более известное и привычное: «ландрин».
«Ландрин» оставил по себе память в фольклоре и в литературе.
В памятной до сих пор советской кинотрилогии о Максиме, во второй ее серии «Возвращение Максима» звучит популярная в дореволюционные времена песенка:
С чем сравню я ваши глазки, Положительно с ничем, Не могу сравнить их даже С ландрином и монпансьем.В поэме комсомольского поэта А. Безыменского «Комсомолия», написанной в 1923 году, рассказывается о жизни тогдашних комсомольцев, их трудовом энтузиазме и быте. Вот описание скудного комсомольского ужина:
Очередь, очередь, чаю стакан! Машет буфетик хвостом своим длинным. С радостью завтра — опять к верстакам, Радость сегодня — китайский с ландрином.Слеза вдовы Поповой
Когда к советскому читателю в самиздате и тамиздате пришла повесть Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки», то, пожалуй, среди страниц, наиболее западавших в память после первого прочтения и вызывавших неподдельный и радостный восторг, были страницы, на которых он приводит созданные героем повести рецепты коктейлей, которые, как он заявляет, «по всей земле, от Москвы до Петушков пьют… не зная имени автора». Рецепты этих коктейлей написаны Ерофеевым с поистине раблезианским смакованием питий. А их названия поражали фантастичностью и выразительностью: «Дух Женевы», «Поцелуй без любви», «Ханаанский бальзам», «Сучий потрох», «Слеза комсомолки»… «Как здорово, как ново, как оригинально!» — восклицали все.
Однако нечто подобное уже было. И может быть, именно потому, что здесь соединились незаурядный талант писателя с традицией московского питейного фольклора, был получен такой результат.
В 1840-е годы в знаменитом «Большом Московском трактире» Гурина подавали напиток, называвшийся «лампопо». В московской купеческой среде до восьмидесятых годов XIX века выражение «танцевать лампопо (или лимпопо)» означало бездельничать и безобразить.
Н. В. Давыдов — юрист, приват-доцент Московского университета, хороший знакомый Л. Н. Толстого, автор воспоминаний «Из прошлого», описывая подробно и детально московский быт, пишет и о том, какие экзотические напитки пили москвичи в трактирах и ресторанах.
«„Лампопо“ пили только особые любители, — рассказывает Давыдов, — или когда компания до того разойдется, что, перепробовав все вина, решительно уж не знает, что бы еще спросить. Питье это было довольно отвратительно на вкус и изготовлялось таким образом: во вместительный сосуд — открытый жбан — наливалось пиво, подбавлялся в известной пропорции коньяк, немного мелкого сахара, лимон и, наконец, погружался специально зажаренный, обязательно горячий, сухарь из ржаного хлеба, шипевший и дававший пар при торжественном его опускании в жбан. Любители выпивки выдумывали и другие напитки, брошенные теперь, и не без основания, так как все они были, в сущности, невкусны. Пили, например, „медведя“ — смесь водки с портером, „турку“, приготовлявшуюся таким образом, что в высокий бокал наливался до половины ликер „мароскин“, потом аккуратно выпускался желток сырого яйца, а остальное доливалось коньяком, и смесь эту нужно было выпить залпом. Были и иные напитки, но все они, в сущности, употреблялись не ради вкусового эффекта, а из чудачества или когда компания доходила до восторженного состояния: они весьма содействовали тому, что московским любителям выпивки приходилось видать на улице или в театре и „белого слона“, и „индийского принца“, и их родоначальника — „чертика“».
Давыдов рассказывает о судьбе замечательного итальянского тенора Станьо, павшего жертвой московского хлебосольства и московской изобретательности в области горячительных напитков. Приехав в Москву на гастроли, пишет Давыдов, «Станьо не выдержал, поддался соблазну жизни, и Москва и московские дамы погубили его. К концу первого же своего сезона он молодцом пил водку, закусывая классическим соленым огурцом и ветчиной, тянул холодное шампанское как воду, даже „турку“ и „медведя“ постиг, катался на санях, сам ловко правя тройкой, „любил безмерно“, еще более был любим, увез из Москвы, кажется, двух дам сразу, был счастлив, но голос испортил и вскоре исчез с московского оперного горизонта».