Московский апокалипсис
Шрифт:
Батырь сорвал с плеч гусара доломан, сунул в руки поильное ведро с водой. Тот трясся от страха, на перепачканном лице прыгали губы. Пленный понял, наконец, что от него требуется. Он наклонился, окунул тряпку в ведро. Отчаянов сильным пинком сбил его с ног и приказал Ахлестышеву:
– Скажи: в святом месте надобно стоять на коленях. Тем более, после такового греха!
Пётр перевёл. Саксонец тут же упал на колени и принялся усердно намывать пол собственным доломаном. При этом он испуганно косился на русских и бормотал, просительно заглядывая каторжнику в глаза:
– Я стараюсь…
Партизаны огарком светили пленному и командовали:
– Вот ещё здесь подотри… И здесь не забудь… Живее, немец-перец! Умел срать в Божьем храме, умей и убрать!
Вдруг с улицы раздались шаги, и чей-то встревоженный голос окликнул:
– Андреас, Карл, где вы там? Почему так долго? У вас всё в порядке?
Все замерли, но Пётр немедленно ответил с саксонским выговором:
– Иди скорее сюда, мы тут такое нашли! Много серебра!
Гусар забежал в темноту – и налетел на нож Саши-Батыря. Убитого аккуратно положили на сено.
– Продолжай! – приказали пленному, и тот взялся за уборку с удвоенной энергией.
Через четверть часа Сила Еремеевич внимательно осмотрел зимний алтарь и остался доволен работой гусара. Тот стоял в одной рубахе, ни жив, ни мёртв, по измазанному экскрементами лицу текли слёзы.
– Ладно, – милостиво махнул рукой унтер-офицер. – Иди. Ведро с помоями унеси. Чтоб вылил за оградой! Своим передай: ежели ещё кто в храме нагадит, сожгу весь взвод. Ни одного живым не выпущу! Я всё знаю: сколько вас, где стоите, чего пьёте-жрёте… Смотри у меня!
Гусар слушал перевод и согласно кивал головой.
– Вот ещё. Чтоб лошадей в храме к утру уже не было! Приберитесь за собой. Двери все заколотить, чужих не пускать. Я следующей ночью приду, проверю. Где говно найду – пеняйте на себя. Свободен!
Гусар подхватил ведро и на негнущихся ногах направился к выходу. А партизаны быстро выскользнули через другую дверь и садами пробрались в Хлебный переулок. Кругом по-прежнему было тихо. Не особо таясь, семь человек пересекли Никитскую и углубились в Бронные улицы.
– Сила Еремеевич, ты что, взаправду придёшь завтрашней ночью проверять? – спросил Пётр.
– А то! Моё слово твёрже гороху.
– Так ведь они тебя там дожидаться будут!
– Тем хуже для них.
– А что ты сможешь сделать, если тех гусар в засаде наберётся человек тридцать? Всех не перебьёшь. Только голову сложишь… и наши заодно.
– Сразу видать, твоё благородие – не военный ты человек! Я что, дурак, без разведки лезть? Вызнаю всё сначала. Егерского унтер-офицера в ловушку не заманишь, чтоб ты знал…
– И что тогда?
– Накажу, как обещал. Но в следующий раз. Степанида поможет. Они аккурат насупротив неё стоят. Сожгу к чертям.
Отряд благополучно вернулся в своё подземное убежище. Большинство сразу завалились спать, а новенькие уселись покурить с командиром. Отчаянов, посасывая скромную пенковую трубку, сказал:
– Ну что, новобранцы? Годитесь! Берём. Ты, Пётр, языками владеешь – оно полезно. Будем думать, как через это больший урон нанести.
– Какие на завтра будут
– До темноты отдыхайте. Я разведаю Поварскую. Ежели саксонцы послушались – пусть живут. Других кого кончим. В Кривоникольском переулке ихний полковник стоит. Его будет очередь…
– А если не послушались?
– Средь бела дня пожгём. Ночь-то они в засаде просидят, нас дожидаясь. Утром их сморит. Тут и спалим.
– При свете опасно. Французов полно. Ты хоть в партикулярное переоденься, а то наскочим на пикет…
Егерь мотнул головой.
– Ещё я маскарадов не водил! Нам, военным, партикулярное носить не полагается.
– Но мы же партизаны! Нам можно!
– Я русской гвардии старший унтер-офицер. Форму не сниму. Придётся – умру в ней. Этим я выражаю своё презрение к французам, ежели хочешь знать.
На этом разговор закончился. Беглые легли спать, а Отчаянов отправился сменить бельё. Оказывается, неподалёку жила старуха, которая обстирывала егеря.
Их командир, казалось, был двужильный. Когда Пётр проснулся, стояло уже позднее утро. Маша как всегда что-то стряпала. Тюфякин со старостой нищей артели играли в шашки. Голофтеев таскал с улицы дрова, Батырь похрапывал, отсутствовал лишь гайменник Пунцовый. Сила Еремеевич, умытый и выбритый, начищал мелом металлический репеёк на кивере.
– Проснулся, твоё благородие! – ухмыльнулся он. – Ну, вы, новенькие, и дрыхнуть! Буди товарища, время чай пить.
Маша поставила на стол богатый серебряный самовар и чашки тонкого фарфора. Выложила кокурки – ржаные булки с запечёнными в них прямо в скорлупе яйцами, и большую голову сахара. Отчаянов кортиком отколачивал от неё мелкие кусочки и раздавал подчинённым. Пояснил Ахлестышеву:
– Такие кортики, как и штуцеры, даются в лейб-гвардии Егерском полку только первейшим стрелкам.
Чаепитие продолжалось долго и благодушно. Партизаны столовались по высшему разряду: сахара и булок не жалели, а чай у них оказался самый дорогой, златовидный ханский. Отчаянов рассказал новичкам историю Маши. Дворовая девушка господ Алалыкиных, она была оставлена в их доме во Вспольном переулке в числе прочей прислуги. В первый же день своего появления французы ворвались в дом и стали грабить и насиловать женщин. За Марию вступился буфетчик, которому она давно нравилась. Парня тут же зарубили… Пока он боролся, девушка успела убежать и трое суток скиталась по горевшей Москве. Потом её встретил Отчаянов. В полной форме, со штуцером в руках, он патрулировал улицы и убивал одиночных французов. Один из них изловил девушку возле болота за Театральной площадью и начал уже её раздевать. В болоте он и закончил свою жизнь… Хладнокровный и опытный, унтер-офицер разыскал незанятый подвал во дворах Большой Бронной. Расположил там свой операционный базис и стал собирать помощников. Они не замедлили явиться. Маленький сплочённый отряд резал захватчиков каждую ночь. Двое погибли в боях, но их места заняли другие. Быт отряда оказался налажен, убежище хорошо замаскировано. Маша, которая обучалась на помощницу кухарки, вела хозяйство. Было заметно, что все мужчины в отряде девушку любят и берегут, не позволяя себе в её отношении ни худого слова, ни жеста.