Москва – Гребешки
Шрифт:
Всё. Помер движок. Отправился он в мир иной. К своим собратьям подался, вот так же… сиюминутно… погибшим на поле брани и не выдержавшим испытания.
Водитель, ругаясь отчаянно и чертыхаясь громко по всех падежах и склонениях, посылая пассажиров, так ему надоевших, на какие-то три оглобли и ещё куда-то, пытался реанимировать друга своего лепшего, вытащить его с того света, дать ему возможность ещё пожить чуток… до следующего капитального ремонта… старался завести вдруг замолчавший мотор. Он и словом, и делом принялся колдовать и святотатствовать
Шофёр был в глубоком отчаянии, он принимал все меры, чтобы как можно быстрее исправить неожиданную и непредвиденную техническую поломку и всё же продолжить плановое движение к намеченной цели, к месту стоянки самолёта: он и ключ старательно поворачивал в замочной скважине до отказа и задерживал его в таком положении, чтобы стартер подольше крутился, и ногой на педаль газа со всей прыти давил, чтобы бензин струёй тёк, а не капал как дождик редкий в камеру сгорания, и заклинания магические шептал, и морду свою небритую и немытую корчил: то умилённо и просяще, то злобно и требовательно, то гневно и с руганью, с крепкими словцами… жуткими и откровенными.
Но… ничего не получалось; мотор не заводился, не хотел, противился он.
«Вжик-вжик-вжик…» – а в продолжение крепкие специфические шофёрские словечки на разные технические и житейские темы, в том числе бытовые семейные и общеизвестные… более-менее культурные.
Меж тех словечек, более или менее культурных и всему миру известных, иной раз проскакивали острые фразы интимно-сексуального характера, которые не всем приятно было слушать, а детям и подавно. Детишкам вообще вредно такое слушать. Запрещено.
Малопонятные и общеизвестные ругательные словечки витали в воздухе. Уши людям кололи те острые фразы.
Кто-то слушал и терпел. Кто-то молчал. Кто-то роптал.
И ропот потихоньку нарастал. Одни просыпались. Другие очухивались.
Спокойная и чересчур хладнокровная доселе дежурная и та взорвалась.
Как бомба атомная, как заряд ядерный огромным зловещим грибом она затмила собою весь окружающий белый свет.
Баба резко вскочила со своего сиденья, заученными движениями поправила прилипшее к телу в разных местах влажное от солёного пота платье, особое внимание уделяя сморщенной и съехавшей в сторону ткани в районе чудной, пышной, вздыбленной, вызывающе и очень даже аппетитно вывалившейся из глубокого выреза груди.
Затем эта женщина, никого нисколько не стесняясь, расправила сзади задравшуюся вверх юбку и оголившую ладные, сдобные, ядрёные ягодицы, буквально выдернув подол той предательской юбки рукой из интимной человеческой складки ниже талии.
Чуток отдышавшись и набравшись новых сил, она пухлой ладошкой вытерла пот с раскрасневшегося лица и выплеснула в адрес автобусного мотора кучу непотребных слов, а затем стала всячески обзывать водителя. Она громко верещала, что у этого непутёвого шоферюги глаз нет, а только дыры вместо них, а руки
Потная и лохматая дежурная тётка, забыв о своём служебном долге, согласно которому она, как штатная работница, должна поддерживать порядок в автобусе и обязана следить за пассажирами, чтобы им удобно и хорошо было в салоне автобуса, далее стала с новой силой и с новым напором бушевать, бесноваться, безумствовать и обзываться.
Она как с цепи сорвалась. Она как фурия орала во всю ивановскую. Она глотку свою лужёную драла. Она извергала из себя разные непотребности и непристойности.
Она в разнос пошла. Она во все тяжкие бросилась.
Она принялась распекать и совестить своего коллегу за это безобразие, которое с двигателем случилось.
Она визжала, что руки у водителя из задницы растут, а ноги вообще неизвестно из какого отхожего места. Что он вахлак деревенский, что он придурок лагерный, что он кретин несусветный, что он идиот последний, что он чёрт из табакерки, что он вообще ничего не умеет делать: ни руль держать, ни за дорогой следить, ни за мотором смотреть.
Тётка пыхтела как паровоз. Её всю трясло. Она визжала, визжала и визжала.
Она орала на своего приятеля, с которым ещё недавно, чуть ли не обнявшись, костерила и поливала грязью своих подруг и коллег.
Мадам кричала во всю свою лужёную глотку, что он козёл старый, осёл вредный, ишак вонючий, мул небритый и вообще лошак. Не лошак, а этот… лошара актированный.
Много чего она тут наговорила. В три или в четыре короба всего наложила.
Собрала всё, о чём знала, о чём догадывалась и о чём ей другие коллеги сообщали.
Что он шут гороховый, мямля, рохля, дубина, чурбан и бревно сучковатое.
Что он тупой, глупый, безмозглый, недотёпа и полудурок.
Что он растяпа, лентяй, бездарь, хам, балбес и бестолочь.
Что он дегенерат стоеросовый и остолоп до мозга костей.
Что он обормот, балда, раззява и дырокол придурочный.
Что он ротозей, тупица, простофиля и дурачина.
Что он вообще болван, каких свет не видывал.
Что он такой… что он сякой… и даже разэдакий.
Что сопли свои зелёные он распустил до пола… что он, чёрт лысый, гнусавый и противный, что он, чудила на букву «м», что он, прыщавый и чахоточный, не знает, как мотор этот идиотский завести…
Явление восьмое
Громко орущей, взбудораженной и взлохмаченной дежурной тётеньке, отчаянно и весьма дерзко ругающей своего верного друга и товарища по работе, водителя автобуса, непотребными словами за его нерасторопность при исполнении служебных обязанностей, этого показалось мало. Она ещё пуще взбеленилась, она стала руками в разные стороны махать, глазами свирепо мыргать, рожицы страшные корчить и тому подобное из себя неприличное и непристойное выдавливать от злобы и негодования.