Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь

Райкина Марина Александровна

Вот в спектакле «Нижинский» Домогаров выходит в таком белом плаще с большими карманами. Это абсолютно носимая вещь. Я хотел бы сделать такую коллекцию из белых плащей с нижними костюмами тоже белого цвета. Или у меня был проект, аналога которому в мире нет, — соединить моду и цирк. Он так и назывался «Цирк высокой моды Андрея Шарова». К примеру, идет манекенщица по подиуму и пропадает — чистый цирк. Или она же в кринолине шикарном, кринолин раскрывается, а ног нет. Как это?

— А манекенщиц распилить слабо?

— Пилить не пробовал.

Или была у меня такая коллекция — большие кринолины с высоким бюстье, а весь кринолин состоял из пластиковых глаз. Но глаза были закрыты и реснички как бы составляли ажур. Представляешь — весь кринолин из закрытых глаз, и когда манекенщица выходила на финальную точку, нехитрым движением все глаза открывались. Не поверишь: весь зал «России» тогда ахнул. А в цирке, например, таким трюком никого не удивишь. Жалко, что для этого проекта не хватило финансов, а уже был сделан фантастический подиум, где можно было кататься на роликах, там была масса трюмов, встроенные батуты, люки…

— Почему в последней постановке «Венецианский купец» ты всех обул в кроссовки? Шекспир в кроссовках? Не стыдно перед классиком?

— С Шекспиром особая история. Житинкин мне сказал, что по костюмам это должно быть как минимум «Версаче» — Италия, кланы, мафия. Я денек подумал, звоню ему: «А я-то зачем нужен, есть магазин „Версаче“ напротив. Ищи там художника». Я принес ему свою концепцию, и даже скандальный Житинкин, когда увидел ее, опешил:

— И Козаков в кроссовках?

— Все.

Незадолго до этого я увидел коллекцию Бальмена, где шикарные мужики в шикарных дорогих костюмах шли в кроссовках. Раньше для меня ничего не было ужаснее — мужик в метро в пиджаке, с портфелем и в кроссовках. Но когда я увидел коллекцию, понял, что может быть очень стильно, если к этому приложить руку.

— Неужели Козаков согласился на этот кроссовочный бред?

— Он художников видал-перевидал. Он мне даже борьбы не предлагал, а так раз — и уложил меня. Зато теперь ходит по сцене в камуфляже.

— Послушают со стороны умные люди: театр, Шекспир, высокое искусство, а они про какие-то кроссовки… Разве это театральный костюм?

— Но, между прочим, кроме кроссовок, там все специально сшито по эскизам, из хороших тканей. Это для меня всегда принципиально — хорошие ткани. Я почему старый театр ненавидел — трехкопеечная тканюшка, красочкой расписана под парчу или искусственный мех задутый — смотреть на это не могу. Должна быть концепция, тогда костюмом можно рассказать обо всем.

— Ты пьесы читаешь, которые «одеваешь»?

— Нет. Мне режиссер рассказывает. Я слушаю его, память у меня, слава Богу, нормальная, и у меня тут же начинает рисоваться какая-то идея. Единственное, что я прочел, — это «Милый друг» Мопассана — я тогда в больницу попал. И Арбузова (пьесу «Мой бедный Марат». — М.Р.). Все остальное практически прошло мимо меня.

— Дремучий ты человек. Скажи лучше, с кем интереснее работать — с артистками или манекенщицами?

— Ну конечно,

с артистками. Девчонки-модели, как сказать, они пришли и ушли. Причем со многими я дружу, общаюсь. Но это один мир. В театре же мир совсем другой — мало того, что это актрисы с биографией, с ролями… Сталкиваешься все время с личностями.

— Многие художники жалуются, что артисты, особенно артистки — букет капризов, мука сплошная любого художника. Это так?

— Когда я делал костюмы для «Поля битвы» в Театре Сатиры, меня жалели, что мне предстоит работать с Гурченко. «Ну ты, парень, попал», — говорили мне, и меня трясло. Но, ты знаешь, все прошло настолько гладко и замечательно… Я даже благодарен Людмиле Марковне — она открыла мне некоторые секреты. Как поигравшая актриса, она знает много примочек в костюме. Помню, однажды пришла в гримерку и увидела платье, которое мы только-только из мастерской привезли, оно висело на плечиках. Она кинула один взгляд: «Андрюш, я это платье не надену». Это было настолько убедительно, что я даже не спрашивал, почему «не надену». Мне все сразу стало ясно. Гурченко имеет на это право, потому что знает, как это должно быть. То же самое и с Тереховой: все уверяли, что страшнее характера в театре нет. В «Милом друге» все прошло мило.

Вот кто меня поразил — это дядя Боря Иванов. В «Милом друге» я ему забубенил фрак ярко-чернильно-анилинового цвета. Андрюша Ильин, который чуть постарше меня, увидев его, аж ошалел.

— Сейчас дядя Боря приедет, мокрого места от тебя не оставит! предупредил он.

А дядя Боря сказал:

— Это мое, давай скорее мерить.

И с цилиндром, тоже немыслимого вида, играл, как ребенок. Мало того, что он все это сразу принял, он к лиловому фраку подобрал перстень с таким же камнем, поменяв свой традиционный с красным камнем. Я даже о такой мелочи не подумал, а он до мельчайших подробностей влезал в роль. Вот это старая школа.

С Ширвиндтом был смешной случай. Ему нужен был белый смокинг, и мы объездили все магазины, но не нашли. «Сшить надо», — убеждал его я. Он ни в какую — мол, не могут у нас такое сшить. Мы даже зашли в «Версаче», но там среди черных смокингов ходили новые русские с распальцовкой. А белого смокинга не было. И я нашел потрясающего мастера, старенького, который одевал еще маршала Шапошникова. Когда они встретились, Ширвиндт сказал:

— Если еврей еврею не пошьет шикарный смокинг, то тогда — всё.

Примерка была чуть ли не тридцать первого декабря. И портной, видно, торопился и, заглаживая рукав, подпалил его у основания плеча. Смокинг сидел как влитой. Ширвиндт присмотрелся, обнаружил маленькое пятнышко: «Ну, что я говорил? Не могут в этой стране…» Потом поостыл и много лет играет в этом смокинге.

А как портной переживал, все причитал про позор на свои седины. Вообще мне один мастер говорил: хороший пиджак сшить — все равно что завод построить.

— А молодая школа? Молодые артисты и костюм — это что?