Мост через огненную реку
Шрифт:
– Да, – нетерпеливо фыркнул Бейсингем, – и, заметьте, убил двух лисиц одной пулей. Во-первых, избавился от рубинов – терпеть их не могу, да еще в золоте. Во-вторых, завтра весь город будет трубить о моем благородстве.
– Есть еще и «в-третьих», – очень серьезно сказал максимус. – Вы бы видели себя. Черный, прокопченный, в грязном мундире – и с рубинами в ушах. Вы были похожи… – он замялся.
– Продолжайте, я не обижусь. Я был похож на огненного демона из свиты Хозяина! Так? Но я город не поджигал.
– Я знаю, милорд, – не приняв шутки, продолжал максимус. –
Некоторые из погорельцев нашли приют в городских больницах, домах призрения и в частных домах. Но большая часть собралась в четырех монастырях верхнего города. Гровер и максимус отправились в обход этих импровизированных приютов, и Бейсингем пошел с ними, несмотря на попытки коменданта отправить его спать.
– Бросьте, генерал, – отмахнулся он, – мне же не пять лет, право…
Только теперь Энтони понял, почему в монастырях строились не только кельи, но и огромные, не используемые монахами залы. Сейчас каменные полы были застелены досками или завалены соломой, на них сидели и лежали люди, стоял неумолчный ропот множества голосов. До сих пор он смотрел на все лишь с одной стороны, а теперь увидел и другую: сотни людей, едва одетых, многие в одних рубашках. Мужчины, женщины, дети, осунувшиеся, покрытые копотью лица, темные пятна ожогов… Едва они вошли, со всех сторон послышалось: «Комендант… Господин максимус…» – и, словно ветер, громче всего пронеслось: «Милорд Бейсингем!»
– Ты в их глазах где-то рядом с ангелом-хранителем, – усмехнулся Гровер.
Энтони не ответил. Он стоял и смотрел на еле освещаемое несколькими факелами скопище полуодетых людей. До сих пор, несмотря на все ужасы этой ночи, а может быть, именно благодаря им, он не осознавал размеров несчастья. А теперь услужливое воображение поэта перевоплотило его в такого же погорельца, человека, который еще два дня назад имел какойникакой дом, хотя бы угол в бедной хибаре, какое-то имущество, жену, детей, надежды и планы… «Пожертвуйте тем, кто потерял все…» – вспомнил он. Да, рубинами здесь не поможешь.
– Господин максимус, – хриплым, враз севшим голосом сказал Энтони, – обещайте мне одну вещь.
– Хоть сто одну, ваша светлость, – тут же отозвался тот.
– Вы ведь член суда. Если поймают поджигателей, обещайте мне добиться того, чтобы их сожгли. Слышите? Никаких виселиц, их должны сжечь. Живыми!
– Этого и обещать не надо, милорд. Согласно кодексу Трогара, поджигателей надлежит публично сжечь на медленном огне. Лишь бы поймать, а за карой дело не станет!
«Все равно ведь не поймают», – подумал Энтони. Впрочем, даже если и поймают, даже если их будут судить и сожгут по кодексу Трогара на медленном огне, это все равно ничего никому не даст. Никому и ничего.
– Тони! – Гровер говорил очень тихо, но Бейсингем даже не думал, что у него может быть такой бешеный взгляд. – Или ты возьмешь себя в руки, или сейчас же отправляешься спать. Имей в виду, мы идем в больницу. Я там уже был, а ты еще нет…
…Они закончили обход в госпитале монастыря
– Ты знаешь, что они тут дают для уменьшения боли? – шепнул Гровер, толкнув его локтем.
– Неужели то же, что и везде? – поразился Энтони. – Монахи-то?
Хотя, если вдуматься… В других монастырях раненых поили какими-то одурманивающими травяными отварами, но святой Антонин был воином, и орден считался воинским, так что неудивительно, если здесь в качестве обезболивающего применяли то же, что и в армии. Бейсингем подошел к лекарскому столу, примостившемуся у стены. На столе действительно стояли кувшины и кружки, рядом – пара бочонков. Врач-горожанин, примерно ровесник Энтони, размешивал в глиняной мисочке какую-то мазь.
– Здесь четверть больных не лечить, а добивать надо, – мрачно сказал он. – Чтобы не мучились и других своими воплями с ума не сводили. Может, распорядитесь, милорд?
– Не в моей власти, – покачал головой Энтони. – Если бы это был военный госпиталь… а здесь мы не хозяева.
Лекарь махнул рукой, отдал мисочку с мазью подошедшему монаху и принялся за следующую.
– Послушайте, – спросил его Энтони. – Здесь милосердие оказывается только раненым, или здоровым тоже можно?
– Можно, – не поднимая головы от миски, сказал доктор. – Милосердия много. Только налейте себе сами, я занят. В бочонке – простая, в кувшине – можжевеловая.
«Можжевеловое милосердие… – подумал Бейсингем. – Звучит. Рене это оценит…»
Ничего меньше пивной кружки на столе не было.
– Лейте полную, – сказал доктор. – Кому допить, найдется.
Энтони наполнил кружку и поднес ко рту. После первого же глотка он понял, что доктор ошибся: это не водка, а вода. Впрочем, пить ему давно хотелось, и он, не отрываясь, вытянул всю кружку, пока не показалось дно. И лишь когда был допит последний глоток и он почувствовал тепло в желудке и изнутри шибануло пахнущей можжевельником волной, Энтони понял, что это была все же водка.
Он вернулся к Гроверу: генерал что-то говорил, но Бейсингем с изумлением осознал, что не понимает ни слова. Все вокруг словно бы приблизилось и отдалилось одновременно: вещи были близкими, звуки – далекими. Ужасно захотелось лечь, пусть даже прямо на пол, все равно, хотя герцогу не подобает валяться на полу, это он пока что помнил. Он огляделся: неподалеку, возле самой стены, двое стражников снимали с соломенной подстилки провисшее тело. «Отмучился», – подумал Энтони.
Скажи ему кто-нибудь два дня назад, что он ляжет на вонючую солому, где только что лежал мертвец, Бейсингем бы пальцем по лбу постучал. Но теперь он видел лишь одно: охапку соломы, на которую можно лечь. С трудом удерживая в равновесии качающийся пол, он добрел до нее, рухнул и не помнил больше ничего.