Мост через огненную реку
Шрифт:
…Энтони очнулся от негромкого разговора и после мучительного усилия понял, что эти голоса звучат не у него в голове, а за спиной. Он не видел, с кем беседует Далардье, лишь машинально отмечал в памяти слова.
– А вам никто и не обещал, что будет легко, капитан… Знакомый голос, отчетливый, собранный и спокойный – так говорят только в высшем обществе. Вспомнить бы, где он его слышал, но куда там, он скоро собственное имя забудет. Тогда Энтони закрыл глаза и постарался ни о чем не думать – и воображение поэта не подвело. Он увидел лицо: удлиненное, холодное, высокомерное, с крохотной бородкой-«капелькой» под нижней губой… «Наслышан о ваших подвигах, милорд… Думаю, орден Солнца вам обеспечен!» Имени он не помнил, но лицо стояло перед глазами отчетливо, как наяву.
– Бейсингемы всегда отличались упрямством, – говорил неизвестный. – Не падайте духом, капитан, никто не может держаться бесконечно. Главное – не испортите товар, он слишком дорого стоит.
– Слушаюсь, ваша светлость, – необычно почтительно проговорил капитан.
Потом хлопнула дверь, Далардье вернулся, зло пнул ножку стола:
– Сами прошляпили, упустили время, а мне теперь разгребать! «Не испортите товар…» Ну почему эту тварь упрямую оспа не взяла или нянька в камин не уронила!
…Энтони не имел ни малейшего представления, сколько времени он простоял у стены, когда следователь велел отнести его в камеру. Ему-то казалось, что не один месяц миновал – но этого не могло быть, без воды месяц не прожить. Теперь ему можно было все. Можно пить, сколько захочется – но вода не идет в высохшее горло. Можно спать сколько угодно, но уже не выйти из круга снов наяву. Вокруг него возникали странные фигуры. Кое-кого он узнавал, например, следователя Далардье, или неизменного пожилого стражника, который приносил еду и водил на допросы, но их лица были угловатыми и искаженными, как шаржи на комических офортах. Появился тюремный врач – его Энтони тоже узнал, тот иногда присутствовал при пытках. Врач склонился к нему и вдруг начал ругаться совсем не по-докторски, а самыми черными словами. Потом снова кружение лиц, и опять врач с раскаленным прутом в руке.
– Не вздумайте! – послышался резкий, как удар хлыстом, окрик Далардье.
– Раньше надо было соображать, мясник! – закричал врач. – Вы что, не видите, что это агония?!
Далардье издал неопределенный звук и крепко прижал и без того неподвижную руку Бейсингема, помогая лекарю. Боль от ожога вернула Энтони в реальный мир, ему дали вина со снотворным, и он все же сумел проглотить его и заснуть. Проснувшись, он вспомнил и проклял того стражника, который позвал врача, проклял и самого врача, да и себя заодно. Если бы он успел умереть, все было бы уже позади. О странном разговоре Энтони напрочь забыл, включив его в число бредовых видений.
Много с ним было всякого за эти бесконечные и бессчетные дни в Тейне, и с каждым днем он все меньше верил, что сумеет выдержать. То есть он понимал, что выдержать невозможно, его все равно дожмут до конца, и держался просто потому, что заговора все-таки не было. Ему самому приходилось на войне допрашивать пленных после пыток, и он знал, как ломают людей, но одно дело, когда стены рушатся где-то там, и совсем другое – у тебя внутри. Они уже еле держались, эти покрытые трещинами стены, и вот-вот должны были рухнуть.
…В этот день следователь был, как обычно, равнодушен, и все также бесстрастно повторял то, что говорил в начале каждого допроса.
– Признавайтесь уж быстрей, Бейсингем. В вашем упрямстве нет никакого смысла. Чего вы боитесь? Даже если вас казнят – разве такая жизнь, как у вас, лучше смерти? А может быть, и не казнят. Высекут, заклеймят да отправят на каторгу. Немножко боли – я вас уверяю, нисколько не худшей, чем на допросах, а потом будете жить. Не так хорошо, как раньше, но куда лучше, чем сейчас. Всего лишь признание – и ваши мучения закончатся.
Таким тоном – очень тихо и абсолютно равнодушно – Далардье говорил перед тем, как дать знак палачу, и Бейсингема при звуках этого спокойного голоса начинало трясти от страха. Вот и в этот раз, распластанный на пыточном столе, он старался и не мог унять дрожь, так же как не мог отвести взгляд от палача, деловито перебиравшего орудия своего ремесла. Палач взял в руки тонкую иглу с деревянной рукояткой, повертел ее в пальцах, поводил по телу, примериваясь, положил на жаровню – и Энтони вдруг понял с беспощадной ясностью, что Далардье прав. Прав во всем. Надо просто признаться, и все кончится.
– Да, да, – зашептал он. – Я заговорщик, да. Я во всем признаюсь, только пощадите, не надо больше…
– Ну, и давно бы так, – сказал Далардье.
Его отвязали и позволили сесть на стул. Это уже было много – достижение, за которое стоило побороться.
– Итак, вы участвовали в заговоре против Ее Величества?
– Да, да, участвовал, – заторопился Бейсингем.
– Кто еще был в числе заговорщиков?
Как же он мог об этом не подумать? Ведь его спросят и о других! Обязательно спросят! Но Энтони действительно забыл о том, что за первым вопросом, который ему задавали все это время, неминуемо последует и второй. Мысли лихорадочно метались. Кого назвать? Кого он потащит за собой? Есть ли у него враги, которых он настолько ненавидит? Надо было что-то придумать, но ничего не придумывалось.
– Никто… Я один… – бессильно прошептал он. – Я хотел один…
– Вы опять за свое, Бейсингем? – В голосе Далардье прорезался металл, и он сделал знак стражникам.
Ничего не кончилось. Все, оказывается, только начиналось. Теперь из него будут выдирать, клещами вытаскивать имена невинных. Кого он должен предать? Рене? Крокуса? Гровера? Или всех, одного за другим, пока палачи будут тянуть из него жилы?
– Нет! Нет! Не надо! – исступленно закричал Энтони.
Он сам не помнил, что кричал и в каких словах просил пощады, помнил лишь, что хватался за ноги Далардье, пытаясь обнять его сапоги, а стражники оттаскивали его. Очнулся он, по-прежнему сидя на стуле – какое счастье! – весь мокрый от воды, которой его облили, чтобы привести в чувство. Далардье стоял у стола, брезгливо морщась, словно перед ним было большое противное насекомое.
– Капитан, я умоляю вас! – в ужасе застонал Бейсингем. – Я сделаю все, что скажете, во всем признаюсь, но не заставляйте меня оговаривать невинных, прошу вас, капитан…
Он плакал и просил, слезы катились по щекам и сверкали каплями в отросшей бороде. В это невозможно было поверить, но Далардье, кажется, постепенно смягчался. По крайней мере, лицо его становилось все более внимательным, даже каким-то участливым. Он подошел к Энтони, склонился к нему и положил руку на плечо, другой рукой протягивая стакан – там была не вода, а вино!