Мост через огненную реку
Шрифт:
– О Боже, – вздохнул Бейсингем, – если бы ты был, самое время было бы сейчас объявиться…
Но ничего не произошло, кроме усиления ветра. Только этого и не хватало! Может, пойти в конюшню? Нет, конюшня наверняка тоже сгорела, а на дворе мусора по колено, пока будет в темноте добираться, еще хуже ноги изуродует…
Энтони вроде бы даже задремал, хотя никогда не подумал бы, что можно дремать в такой холод, и не сразу понял, что простучавшая по улице карета остановилась у бывших ворот бывшего дома герцога Оверхилла. Минуту спустя в воротах показалась темная фигура, по виду и походке женская. Женщина
– Ах ты, сука, – услышал Бейсингем. – Ах ты…
По правде сказать, он даже не все слова знал. Кое-что было из солдатского лексикона, кое-что даже из морского, многое из словесных богатств Вшивого замка, и еще совсем уж незнакомые обороты. Он слушал затейливую тираду, считая витки и ощущая, как мир стремительно возвращается на положенное ему место. Пятнадцать, шестнадцать… ах ты, язви тебя в ногу… восемнадцать… чтоб тебя жеребячьим хреном припечатало… двадцать один… вот это баба!
На двадцать четвертом витке тирада оборвалась. И тогда Энтони Бейсингем, от восхищения даже чуть согревшись, выдохнул:
– Браво!
Эстер Норридж, герцогиня Баррио, весь день ездила по делам и с визитами, которые она честно копила последние десять дней. И везде только и было разговоров, что об освобождении Энтони Бейсингема и предстоящем примирении любящих сердец. Эстер не сомневалась, что пожар в доме герцога был подстроен нарочно, чтобы, выйдя из ворот тюрьмы, у него не было иного пути, кроме как во дворец. Мало кто смотрел на вещи столь же радикально, однако все сходились на том, что поговорка «насильно мил не будешь» существует не для венценосных особ.
Покончив наконец с утомительной болтовней, она направилась домой, но, проезжая по Жасминовой улице, не стерпела. Велев остановиться возле выбитых ворот особняка Оверхиллов, вылезла из кареты, прошла во двор и, повернувшись лицом к обгорелой стене, где сквозь бывшие окна равнодушно светили звезды, представила лицо королевы. Дальнейшее не требовало усилий.
– Ах ты, сука! – выдохнула она во тьму. – Ах, ты…
Тут, в темноте и тишине разоренного особняка, Эстер, наконец, дала себе волю. Дрянь, гадина, такой во Вшивом замке самое место! Выругалась всласть, сколько душа просила. Когда она закончила, откуда-то со стороны бывшей входной двери послышалось негромкое:
– Браво!
Герцогиня замерла, вглядываясь: в темноте сгоревшего крыльца шевельнулся еще более темный сгусток тени, шевельнулся и застыл. На всякий случай она положила руку на пистолет:
– Кто здесь!
Из темноты послышался смешок, и тот же голос ответил:
– Хозяин!
Интересно бы знать, хозяин дома или просто Хозяин? Странная модуляция голоса, однако… Мгновение спустя она поняла, что это сочетание насмешливости и нутряной дрожи, которую ее собеседник изо всех сил пытается сдержать. Просто Хозяин не мерзнет…
– Это вы, Бейсингем? Что вы здесь делаете?
– Размышляю о бренности бытия… Все преходяще. Был дом – и нет дома, был генерал – и нет генерала. А тело, именуемое бренным, которое так просто убить, живет…
Нет, это определенно Красавчик, никто больше в таком месте и в таком положении на подобную тираду не способен. Но Эстер было не до философии. Она размышляла. Бейсингем вышел на свободу не раньше четырех-пяти часов вечера. Сейчас он должен лежать
– Бейсингем, – спросила она в лоб, – что вы здесь делаете? Вам что, некуда пойти?
Снова смешок.
– Как раз об этом я и размышляю… Дома эфемерны, а условности постоянны.
– Пойдемте со мной, – сказала она. – Без условностей… Если будет ломаться, она найдет, что сказать. Сегодня еще не все слова произнесены. Но Красавчик послушно поднялся и, чертыхаясь, двинулся к ней.
– Прошу прощения, сударыня, что заставляю вас ждать, – перемежая речь невнятными восклицаниями, на ходу говорил он. – Здесь столько всякой дряни во дворе, и темно, как…
– …как в полночь у кобылы в заднице, – докончила за него Эстер любимое армейское присловье. – Не спешите, Бейсингем. Я подожду.
Наконец, они сели в карету. Лошади тронулись, свет от укрепленного над соседними воротами фонаря плеснул в окно, осветив на мгновение заросшее напряженное лицо, настороженные глаза. Ах, чтоб тебя, он ведь даже не спросил, с кем и куда едет!
– Успокойтесь, Бейсингем, – бросила она, откидывая капюшон плаща. – Вы противный тип, я вас терпеть не могу, но убивать и есть не стану.
– Благодарю, герцогиня. Я с самого начала надеялся на это.
– Так вы меня узнали? Интересно, как именно? – холодно осведомилась Эстер.
– Догадался. Кто же еще из дам, что ездят в каретах, может знать подобные выражения? – Голос Бейсингема снова звучал изысканно-безмятежно. – Да еще употреблять их с таким мастерством…
«Вот ведь сукин сын!» Эстер невольно усмехнулась. Красавчик, при всей его нестерпимой язвительности, всегда был ей симпатичен, что-то есть в нем такое… настоящее. Но несет от него совершенно оглушающе: потом, немытым телом, гарью, еще какой-то невообразимой гадостью. Подумать только, во что превращается дворянин, лишенный горячей воды и лакеев! Нет, будь он хоть трижды герцог, через парадный вход она его точно не поведет.
Карета въехала во двор и остановилась возле дверей кухни – герцогиня Баррио предпочитала этот способ проникновения в дом любому другому.
– Идемте, – бросила она, вылезая наружу.
– О! – оживился Бейсингем. – Это не дворец?
– Это мой дом. Вы желаете к Ее Величеству? Приказать отвезти?
– Нет-нет… – заторопился Бейсингем. – Меньше, чем во дворец, я хочу только туда, где был…
…В кухню Эстер вошла первой. Сзади стукнула дверь, и кухарка выпустила из рук кастрюлю, по счастью, пустую – та с грохотом покатилась по каменному полу. Кухонный мужик привстал, открыв рот. Герцогиня обернулась и сама онемела. Нет, она не думала, конечно, что увидит изысканного франта, но к такому была не готова. Стало быть, так у нас теперь обстоят дела с генералами… Противный он тип, или нет, но ведь это он выигрывал войну за войной, не считая последнего пожара. В груди стало горячо и горько, и слезы сами собой… Нет, плакать нельзя, ни в коем случае нельзя! Надо держаться, если не из собственной гордости, то хотя бы из милосердия к герцогу. Эстер перевела дыхание и рассмеялась: