Мост через время
Шрифт:
Подколокольные и Кривоколенные, Котлы, Сыромятники и прочее. Этими названиями, когда потом вновь поселился в Москве, удивлял молодую жену: у нее, провинциалки, голова от них трещала.
И на Ходынке бывал, правда, не столько на аэродроме, сколько возле, за забором, потому что на аэродром во время показательных полетов зрителей пускали за деньги, а их у Павла все же не хватало. И даже около тех самых кирпичных домиков бывал, которые через полтора десятка лет отдали ему под Осконбюро: стаивал там в толпе, оравшей при взлетах машин. Помнил, называл потом Лиде всякие там летавшие в
Вот Москва – она действительно влюбила в себя, покорила юного Павла. Только не самолётами, а кинематографом и художественной галереей Третьяковых, а в ней больше всего – полотнами мариниста Айвазовского. Наверное, они тоже впоследствии повлияли на его решение записаться в матросы.
Расставлю несколько самых, мне кажется, достоверных и одновременно значительных вех из жизни Гроховского после революции и до 1928 года. Их могли знать Баранов и Тухачевский.
1919-1922 годы
Немцы уходили с Украины. В январе или феврале 1919 года советское командование поставило им условие: они сдают нам, а не белым и не петлюровцам населенные пункты вдоль железной дороги из Донбасса на Екатеринослав, а мы за это беспрепятственно пропускаем их эшелоны на запад…
Для переговоров советская сторона назначила темную, да еще и вьюжную ночь, чтобы немцы-парламентеры, едучи в штаб красных в Чаплино, не увидели, какие силы стоят у нас в этом районе. Силы стояли никудышние, артиллерии же не было вовсе.
Немецкая дрезина прошла так медленно, что ясно было – с нее всматриваются во тьму, вслушиваются.
И хотя наши части заблаговременно отошли от дороги в лее и следы их успело замести, но что-то немцы увидели или как-нибудь иначе разведали. В Екатеринослав они после этого, несмотря на договоренность, попытались прорваться, двинув бронепоезд впереди эшелонов.
И прорвались бы, если бы матросы-балтийцы, народ технически подкованный, не пустили навстречу бронепоезду паровоз без машиниста. Столкнувшись, паровоз и бронепоезд рухнули под откос, и немцы дали слово, что больше соглашение не нарушат.
Я не дознался, кто из красного командования или, может быть, из матросов придумал этот в общем-то технический ход против бронепоезда. Но оживил, вывел заранее куда надо с запасного пути брошенный там, промерзший паровоз и разогнал его навстречу немцам – Гроховский. Он немного умел обращаться с железнодорожной техникой, научился этому еще в Твери, у отца. Титов говорит, что именно после истории с немецким бронепоездом Дыбенко больше уж не упускал Павла из виду.
Через четырнадцать лет Гроховский и конструктор-ракетчик Тверской, пригретый в Осконбюро, разработали дрезину с простым жидкостно-реактивным двигателем специально против бронепоездов. Штука эта, пущенная навстречу бронепоезду, врезала в него 250-килограммовую авиабомбу. *
В том же 1919 году Гроховский впервые увидел, что такое махновщина. Это знакомство, в дальнейшем углубленное, тоже сказалось на его собственном формировании как конструктора. Вернее, как главного конструктора.
Белые
Полк Топчия (если я правильно расслышал эту фамилию: в архивах я ее не нашел, так что записал со слов) выбил белых из Гуляй-Поля. И, как это ни жестоко звучит, но если бы красные не помогли Махно, если бы он сам занялся тогда своей «столицей», может, не случилась бы беда похуже гуляйпольской.
А случилась она через несколько дней. Группа Дыбенко освободила Екатеринослав – и тут присоединившиеся к ней махновцы устроили такой грабеж с пьяным разгулом, что все красные части пришлось бросить против них. Ни Махно, ни его штаб не смогли усмирить своих «повстанцев», хотя старались. Оборона города оказалась ослабленной, его пришлось сдать Петлюре.
Гроховский получил отпуск, уехал домой, в Тверь. Когда подходил к дому, были поздние сумерки, на улице безлюдно, только за одним забором, за густой рябиной светился огонек папиросы, слышались голоса, смолкшие, едва он появился. Его, видно, узнали, однако не окликнули, не поздоровались. И он тоже хорош – не поостерегся, забыл про свои малодружеские отношения с тверскими парнями.
А наутро – эсеровский мятеж. Гроховского схватили, конвоир повел его куда-то по направлению к центру, на суд и расправу. Дорога неблизкая, запутанная. Один раз свернули, другой, третий – а там и стрельба перестала быть слышной, и народ, ясно было, ничего еще не знавший про мятеж, перестал их разглядывать. Дело привычное в те времена: шагают двое, один с винтовкой, не спешат. А куда было спешить Гроховскому?
И вот идут они мимо трактира. Мир и благодать. Возле крылечка на припеке собака лежа блох щелкает, к перилам лошадь привязана, из распахнутых дверей – запахи и звуки: машина разлуку играет. Конвоир сглотнул слюну – и Гроховский ему моментально:
– Зайдем, браток! – и хлопнул себя по карману: деньги у него не отняли, забыли про них, отняли только документы.
Зашли, уселись, винтовку – в сторону, заказали по яичнице с курятиной, полуштоф. Приняли сразу по полной, и солдатик-деревенщина, набив рот, совершенно раскис. Тут Павел за живот схватился:
– Ой, погоди-ка, милый!
И только его и видели. Домой, понятно, не сунулся, а сразу на вокзал, куда мятежники еще не добрались, – и пламенный привет!
*
Дыбенко отправил несколько рот балтийцев в помощь десантному отряду Кожанова, на Волгу.
В бою за Камышин, на дальних подступах к Царицыну, наступавших моряков разбомбили английские аэропланы. Красные стреляли в них из винтовок и пулеметов: бестолку, высоко… Аэропланы сбрасывали бомбы, улетали в Царицын и буквально через полчаса возвращались. Огонь с земли нисколько их не пугал, наоборот, привлекал. Они явно высматривали, откуда стреляют гуще, эти места и старались накрыть в первую очередь. Попрятавшись кто куда, матросы в бешенстве смотрели на свободно, медленно, как коршуны, кружащие в небе машины. Посверкивали очки у летчиков, глядящих вниз через борт.