Мост через время
Шрифт:
Прочитав записки Бойцова, я был уверен вначале, что поразило его намерение Гроховского испытать стрельбой с ТБ-1 авиационную 20-миллиметровую пушку. Должно было поразить, так как бомбардировщику этому полагались лишь пулеметы почти втрое меньшего калибра – все того же винтовочного, 7,62 миллиметра.
Звоню В.А. Ерофееву, напомню, ветерану, который первым рассказал мне когда-то про «цирк Гроховского». Знает ли Ерофеев что-либо про эти испытания?
– Еще бы!.. Сам в них не участвовал, но слышал. Только я сейчас посильнее вас поражу: пушка эта была не двадцатимиллиметровая, а семидесятишести – трехдюймовка… Вот так!
– Какая трехдюймовка? Да и откуда он ее взял тогда, авиационную?
– В том-то и дело, что не авиационную! Обычную
Значит, как раз об этом пишет М.В. Бойцов, о стрельбах из наземной трехдюймовки в воздухе.
Действительно, думаю, что-то невероятное. Полевая 76-миллиметровая пушка была слишком тяжела, непомерно тяжела для тогдашнего самолёта, пусть даже и бомбардировщика. То есть подцепить такую пушку к ТБ-1, доставить ее к месту десантирования и там сбросить с парашютом еще можно было, но выстрелить из нее в полете? Очень сомнительно… Отдача при выстреле (около 20 тонн!) либо крыло разрушила бы, либо конструкцию крыла пришлось бы коренным образом менять, упрочнять, стало быть, значительно утяжелять, либо делать к пушке сложную, скорее всего тоже тяжелую систему поглощения энергии, силы отдачи. В любом случае дело не могло обойтись без участия отдела прочности института. Спрашиваю бывшего начальника этого отдела, главного прочниста института Алексея Федоровича Епишева. Никогда ни о каких стрельбах из наземных орудий в воздухе А.Ф. Епишев не слыхивал. Может быть, какие-то предварительные проработки Павел Игнатьевич вел, – немцы вон тоже вели такие проработки во время войны, – но до расчетов на прочность дело не дошло. А значит, и до стрельбы не дошло.
М.В. Бойцов продолжает: «…К сожалению, я был настолько занят, что не поехал на аэродром. Проводив Гроховского и пожелав ему успеха, я попросил позвонить мне о результатах опыта.
Через 15 минут в комнату вбегает уполномоченный особого отдела и с тревогой в голосе спрашивает:
– Уже уехал?
– Кто уехал?
– Гроховский!
– Да, он очень спешил. А в чем дело?
– Он собирается из пушки стрелять с самолёта. Приказано остановить безумца!
…При въезде на полигон уполномоченный был встречен орудийным салютом в воздухе. Едва видимый самолёт после выстрела продолжал полет, сделал круг над полигоном и пошел на посадку».
* * *
Высказывания непримиримые, как видим, а подчас совершенно непонятные. Вывести из них формальным путем мало-мальски объективное заключение о Гроховском, такое, с которым все согласились бы, немыслимо даже сейчас, когда известны дела Осконбюро, института, говорящие сами за себя, и подавно нельзя было, когда дела эти только еще намечались в виде возлагавшихся на Гроховского надежд. Зато нрав будущего главного конструктора уже проявился, и одних он неудержимо привлекал к Гроховскому, других столь же могуче отталкивал.
Глава вторая
В попытках разобраться, что же особенное Тухачевский и Баранов углядели в Гроховском – такое особенное, чего у других конструкторов, заслуженных, не замечалось или было недостаточно и чего, возможно, Гроховский и сам в себе не замечал, хотя самоуверенности ему не занимать было, – мне больше всего помог И.В. Титов.
Природа наделила Ивана Васильевича помимо многого прочего еще и счастливой памятью. Во-первых, богатой. Во-вторых, она ко времени доставляла ему из своих глубин сведения, которые психологи называют «топляками», – это по аналогии с утонувшими при сплаве бревнами. Что-то когда-то было, случилось, что-то он слышал или прочитал давным-давно, тогда же и забыл за ненадобностью, и вдруг – всплыло… Причем «топляки» эти, по
Думаю, что манера эта – идти к ответам издалека – доставляла Ивану Васильевичу неприятности, тем более в собеседованиях с начальством. (То есть не думаю, а знаю, что доставляла, и сейчас приведу один из таких случаев.) Но мне она нравилась: позволяла не просто соглашаться, или не соглашаться, или спорить с Титовым, а самому поразмышлять над его «топляками». И немного напоминала манеру Бартини.
В марте 1934 года сведениями о Гроховском, опять не бумажными, не анкетными, заинтересовался Наркомат обороны, то есть инстанция повыше Управления ВВС.
– Скрывать не стану, – сказал вызванному для этого Титову знакомый ему наркоматовский комкор-кадровик. – Скрывать не стану: на всех на вас получен сигнал в связи с последними ЧП [19] . Мне тоже предстоит объясняться по этому поводу, так что помогайте… Засим слушаю вас. И не спешите, соображайте, что говорите. Временем я вас не ограничиваю.
Не спешить так не спешить, а заодно и, правда, понять бы, к чему клонится дело…
В прошлом веке, приступил к раздумьям вслух Титов, в глуши Рязанской губернии выстроились друг возле дружки две деревеньки – Юпитер и Мыс Доброй Надежды. Названия им такие не мужики дали – барин дал. Барин был образованный, и от большого, надо полагать, образования засомневался: а правда ли, что бог един? Может, их много, богов-то, как верили древние?.. И в честь рождения сына выстроил Юпитер – сперва хутор, потом перенес туда еще несколько дворов, и получилась деревня.
19
ЧП – чрезвычайное происшествие. Два раза получилось, что парашюты Гроховского, слишком поспешно раскрытые, зацепились за оперение самолётов. В первом ЧП купол разорвался и парашютистка, сотрудница Осконбюро М. Гураль, благополучно спустилась на запасном. Во втором случае летчик сумел посадить самолёт с парашютистом на хвосте.
Сын барина вырос, стал моряком, отправился в кругосветное плавание, попал в жестокую бурю у берегов Южной Африки. Но корабль уцелел. И когда сын барина вернулся, старик отец в память о его спасении и в благодарность латинским богам, сохранившим ему сына, основал верстах в пяти от Юпитера деревню Мыс Доброй Надежды.
У сына этого моряка побывал в Москве на Остоженке Паша Гроховский, служивший тогда учеником в аптеке. И тот ему чего-то понарассказал про путешествия и подарил картинку из детского журнала «Задушевное слово»: вид Новой Земли, самого большого острова из принадлежавших России. Вода, безлюдный берег, холмы под нетронутым снегом, скалы. Огромные плавучие льдины, и среди них, крохотный рядом с ними, пробирается к берегу парусник.
А Павел Игнатьевич – он, конечно, и в детстве был такой: его только помани чем-нибудь необыкновенным! Вот с этого у него и началось. Картинку из журнала он повесил у себя над топчаном в сенях аптеки, а когда пришла пора призываться – записался в матросы…
– Ну нет, Иван Васильевич, – ласково сказал комкор. – У нас с вами, я вижу, сейчас с другого начнется. С предупреждения вам, пока устного, за неуместную лирику, за увиливание от ответа на мой вопрос!
Между тем это была вовсе не лирика, а запомнившийся Титову (хотя он, правда, слегка увиливал, тянул время) случай с Гроховским – в нужный момент всплывший «топляк». Потому что, он считал, как раз такие случаи, вроде бы не главные в жизни и службе, и даже отдельные, едва заметные штрихи в поведении дают о человеке более верное понятие, чем его подробная, последовательно изложенная биография.