Мост
Шрифт:
— Ну-ка, покажь, Оля, золотую рыбу! — Филька бросился в кухонный закуток. — A-а, линь, — сказал он пренебрежительно, — подумаешь, невидаль какая…
Оля, осердясь, тоже хлестнула его по щеке хвостом трехфунтовой мокрой рыбины.
Илюшина мать хлопотала во дворе, предоставив девушкам самим варить уху и жарить линя. В дом она вошла, когда все уже сидели за столом. Присаживаясь на скамью, она неодобрительно сказала сыну:
— Что ж ты Ольгиного жениха не позвал? Все-таки старостин сынок, не какой-нибудь там шалопай.
— Ничего, тетя Даша, мы Ваське оставим кости да обглоданный хвост, — серьезно заметил Спирька под общий
После полудня Тражук заторопился домой. Румаша он не звал: все равно ему вечером возвращаться.
Когда и остальные разошлись, Илюша и Тражук долго шептались, сидя на телеге с только что накошенной травой.
— Пытал я осторожненько про смерть твоего отца, — сказал Илюша. — Выходит, не мог бывший старшина помочь, поздно подъехал. Корит себя Мурзабай за то, что, не подумав, упомянул про падучую. Не знаю я, конечно, Мурзабая, но отец всегда относился к нему уважительно…
…Румаш и Оля сидели на берегу Ольховки, прислушиваясь к легкому шелесту камыша. Вдруг в редеющей темноте перед ними возникли три темных фигуры: Васька и его дружки. Фальшин пригнулся, всматриваясь в Румаша.
— Он, братишечки! Ей-боженьки, он, чуваш, — заверещал он, закончив срывающимся фальцетом: — Держи, робя, вора!
Румаш, не растерявшись, ребром ладони стукнул Ваську по протянутой руке и, ухватив за штанину, свалил наземь. Быстро вскочив, Румаш свалил с ног и второго. Третий, опешив, отскочил, но тоже растянулся на земле от подножки Оли.
— Свисти, Рома, свисти! Зови Илюшку! — крикнула она.
Но тот не слышал: он метался от одного к другому, мешая хулиганам встать на ноги.
Оля прорезала тишину мальчишеским свистом.
Илюша дремал на сеновале, когда от реки до него донесся свист. Он настороженно прислушался. Нет, это не Румаш! Скорее всего Олю свистеть учит. Илюша повернулся было на другой бок, но в эту минуту снова донесся до него свист. Илюша помчался к реке.
…Как только одному удалось подняться с земли и кинуться на Румаша, все трое оказались на ногах. Румаш увертывался от ударов, крутясь между тремя противниками. Оля поняла, что он быстр, ловок, но не очень силен. Стоит упасть, как ему несдобровать. Девушка повисла на шее у одного из Васькиных дружков. Тот, отбиваясь от неожиданных объятий, вышел из игры. Румаш у было легче, но Ваське удалось ударить его по лбу над глазом. Тогда ивановский кулачный боец рассвирепел не на шутку, саданул Ваську «под микитки» так, что тот, согнувшись пополам, рухнул. Второй дружок Васьки пустился наутек. Олин пленник, освободившись, тоже бросился следом.
Румаш глубоко дышал, стоя над поверженным Фальшиным и ожидая, когда тот поднимется. Васька решил было вскочить, но не успел выпрямиться, как подоспевший Чугунов снова сбил его с ног. Фальшив, заметив, что дружки разбежались, вдруг заскулил:
— Хватит, ребятушки. Вдвоем на одного!
— А, подлюга! Научился считать до двух, а до трех еще не умеешь. Так я тя научу, — приговаривал Илюша, колотя Фальшина.
— Не бей по голове, глаз повредишь, не бей, прошу, — снова взмолился тот.
— Боишься, что отметина останется? — лютовал Илюша. — Пусть остается. Пусть все видят. Не приставай к пам. Сиди в своем Церковном конце и дожидайся богатой невесты…
— Хватит! — пожалел Румаш врага. — Есть правило кулачного боя: лежачих не бьют.
— А у нас бьют, — возразил Чугунов. — Если б они свалили тебя с ног, показали б тебе лежачего. Хватит, говоришь?
Светало. Илюша потоптался на месте и, ничего не прибавив, отправился домой. Румаш поправил галстук, ощупал лоб.
— И мне попало, — сказал он бодро, — шишку посадили.
Оля подошла, ласково дотронулась до его лба. Румаша вдруг одолел хохот. Девушка смутилась:
— Что с тобой? Над чем ты смеешься?
— Над собой. Я много книг прочитал про жизнь разных животных. Вот и подумал, что почыо я как волк бился за свою волчицу. Победил соперника.
— И мне следует поцеловать тебя за это? Ты это хотел сказать? Хорошо, сама тебя поцелую.
Девушка закинула руки за шею любимого, осторожно поцеловала набитую недругами шишку, потом крепко — в губы.
…Что это — лес или роща? Где они? Далеко от села или близко? Кто их сюда завел? Леший ли попутал, змий ли из эдема указал им путь. Спрашивать — бесполезно.
Румаш сидит на траве. Голова Оли у него на коленях. Солнце тщетно пытается их рассмотреть сквозь ветви тополей и берез. Вокруг щебечут птицы. Вдали кукует кукушка, где-то в чаще ухает вяхирь. С торжествующим жужжаньем кружит золотистый шмель.
Девушка затихла с закрытыми глазами. Можно подумать, что она спит.
Вдруг Оля подняла ресницы, обняла Румаша, сказала растерянно:
— Вот как совершилось наше венчанье! Мне нет теперь жизни без тебя!
15
Наступила троица — праздник цветов. Венец весны. Это для чулзирминской молодежи. Старики, чья весна давно отцвела, отождествили троицу с семиком — языческим праздником поклонения душам умерших.
В старину чуваши начинали праздновать семик в четверг, на седьмой неделе после пасхи. И длился праздник до следующего четверга. Чуваши готовились к «встречам» с прародителями, очищались от телесной и духовной грязи: в бане хлестали себя веником из семик-травы (горицвета), надевали все чистое, вспоминали прошедший год и перед незримо присутствующими предками отпускали себе сами вольные и невольные грехи. Пригласив за стол души недавно умерших родичей, пировали-бражничали, пели веселые песни, плясали. Молодежь справляла свадьбы. Девушки днем в четверг свивали венки, припевая: «Семик семь дней, семик семь дней, ах, почему не семь педель»… Вечером водили хороводы.
С принятием православия постепенно и старики и молодежь забывали о семидневном семике: отмечали его в воскресенье — на троицу, назвав «русским семиком».
Многие дома в Чулзирме накануне семика были украшены зелеными березовыми ветками, горицветом.
Дочки Мурзабая весь вечер хлопотали над праздничным убранством. Уксинэ украшала комнаты цветами. Кулинэ хлопотала во дворе. Тражук охотнее бы помог младшей — развешивать в доме гирлянды цветов, но им завладела Кулинэ. Тражук украдкой бросал взгляды в окна на Уксинэ, копал лунки для молодых березок, срубленных Мирским Тимуком в лесу. Тражук не слушал, что вполголоса говорила ему увядающая дева, не замечал ее томных взглядов. Кулинэ про себя объясняла поведение батрака: «Смущается, бедный. Смирный. С ним будет жить легко».