Мой мальчик
Шрифт:
– Это тот певец, который нравится Маркусу? – спросила его Фиона.
– Да.
– О боже.
И вдруг Уилл испугался. У него никогда в жизни не срабатывала интуиция и не возникало предчувствий, но сейчас случилось именно это. Конечно, только такой, как Маркус, а не Рейчел или некто с внешностью Умы Турман мог разбудить в нем подобные чувства.
– Боюсь показаться странным, но можно я зайду с тобой в квартиру, чтобы послушать сообщение Маркуса на автоответчике? Просто хочу убедиться, что с ним все в порядке.
Но все было отнюдь не в порядке. Маркус звонил
Глава 33
Сначала в поезде они ехали молча; время от времени Элли тихо всхлипывала, грозилась дернуть стоп-кран или угрожала расправой людям, которые бросали на нее взгляд, когда она нецензурно выражалась либо отхлебывала водку из бутылки. Маркус был опустошен. Теперь ему стало ясно: вопреки тому, что он считает Элли классной девчонкой, что ему всегда приятно видеть ее в школе и что она веселая, симпатичная и умная, он не хочет, чтобы она была его подружкой. Она ему просто не подходит. Ему нужен кто-то поскромнее, кому нравится читать и играть на компьютере, а Элли нужен кто-то, кто любит пить водку, ругаться на людях и угрожать остановкой поезда.
Однажды его мама объяснила ему (наверное, когда она встречалась с Роджером, который был на нее совсем не похож), что некоторым нужен человек, противоположный по характеру, и Маркус понял почему: если подумать, то в данный момент Элли скорее был нужен кто-то, кто мог бы не дать ей нажать стоп-кран, а не тот, кто обожает нажимать стоп-краны, потому что в таком случае они бы его давно нажали и сейчас направлялись бы прямиком за решетку. Слабое место этой теории заключалось в том, что противоположностью Элли быть несладко. Порой это даже здорово – в школе, где Элли… где «эллость» можно удержать в известных рамках. Но во внешнем мире это нелегко. Страшно и ужасно неловко.
– Почему это имеет для тебя такое значение? – тихо спросил он. – Ну, я знаю, что тебе нравятся его песни и все такое, и я понимаю, что это грустно из-за того, что Фрэнсис Бин…
– Я любила его.
– Ты его даже не знала.
– Конечно знала. Я слушала, как он поет, каждый день. Я каждый день носила его на груди. То, о чем он поет, это и есть он. Я знаю его лучше, чем тебя. Он понимал меня.
– Он понимал тебя? Каким же образом? Как кто-то, кого ты никогда не видела, может тебя понимать?
– Он знал, что я чувствую, и пел об этом.
Маркус попытался вспомнить какие-нибудь слова песен с альбома «Нирваны», который Уилл подарил ему на Рождество. Слушая его, он смог расслышать только обрывки фраз: «Я чувствую себя тупым и заразным…», «Комар…», «У меня нет пистолета…» [64] . Ничто из этого не задевало струн его души.
– Так что же ты чувствуешь?
– Злобу.
– На что?
– Ни на что. Просто… на жизнь.
– А что в ней такого?
– Жизнь – дерьмо.
Маркус задумался над этим. Он задумался, можно ли сказать, что у него дерьмовая жизнь, и можно ли назвать особенно дерьмовой жизнь Элли, и понял, что она просто так сильно хочет, чтобы ее жизнь была дерьмовой, что сама делает ее такой, все себе усложняя. В школе у нее все дерьмово, потому что она каждый день носит свитер, который носить нельзя, орет на учителей и затевает драки, а людям это не нравится. А если бы она не носила этот свитер и прекратила на всех орать? Насколько дерьмовой была бы ее жизнь тогда? Не такой уж и дерьмовой, решил он. Вот у него жизнь действительно дерьмовая, с его мамой, всеми этими парнями из школы и так далее, и он отдал бы все за то, чтобы быть Элли; а Элли определенно пыталась превратиться в него – как нормальный человек может этого хотеть?
Это напомнило Маркусу Уилла с его постерами мертвых наркоманов; быть может, Элли такая же, как Уилл? Если бы в их жизни имелись реальные проблемы, то у них не было бы необходимости и желания что-то изобретать в этом роде или развешивать постеры по стенам.
– Элли, это правда? Ты действительно думаешь, что жизнь – дерьмо?
– Конечно.
– Почему?
– Потому что… потому что мир полон сексуальных и расовых предрассудков и несправедливости.
Маркус знал, что она права – его мама и папа достаточно часто ему это повторяли, – но он не был уверен, что именно это и было причиной озлобленности Элли.
– Так думал Курт Кобейн?
– Не знаю. Наверное.
– Так, значит, ты не уверена, что он чувствовал то же самое, что и ты?
– Когда слушаешь его песни, тебе кажется, что это так.
– А ты хочешь застрелиться?
– Конечно. По крайней мере, иногда.
Маркус посмотрел на нее:
– Это неправда, Элли.
– Ты-то откуда знаешь?
– Потому что я знаю, что чувствует моя мама. А ты себя так не чувствуешь. Тебе бы хотелось думать, что это так, но это не так. У тебя слишком интересная жизнь.
– У меня дерьмовая жизнь.
– Нет. Это у меня дерьмовая жизнь. Не считая того времени, что я провожу с тобой. И у моей мамы дерьмовая жизнь. Но у тебя… Не думаю.
– Ничего ты не понимаешь.
– Кое-что я понимаю. В этом – понимаю. Говорю тебе, Элли, ты не чувствуешь ничего похожего на то, что чувствуют моя мама или Курт Кобейн. Нельзя говорить, что хочешь покончить с собой, когда на самом деле этого не хочешь. Это нехорошо.
Элли покачала головой и засмеялась своим низким смехом, в котором слышалось: «Никто меня не понимает», – смехом, которого Маркус не слышал с тех пор, как они встретились у кабинета миссис Моррисон. Она была права, потому что тогда он ее не понимал; теперь он понимал ее гораздо лучше.
Пару остановок они проехали молча. Маркус смотрел в окно и пытался придумать, как объяснить приезд Элли своему папе. Он не заметил, как поезд остановился на станции Ройстон, и не сразу сообразил, что происходит, когда Элли внезапно вскочила и выбежала из поезда. На мгновение он заколебался, а потом с ужасным чувством накатывающей тошноты выскочил вслед за ней.
– Что ты делаешь?
– Я не хочу ехать в Кембридж. Я не знаю твоего папу.
– Ты и прежде его не знала, но все равно хотела поехать.