Моя двойная жизнь
Шрифт:
Несколько месяцев «Америка» простояла в доке с задранным кверху носом. Исландская шхуна пробила ей корму, и она затонула, кажется, возле берегов Новой Земли, но была поднята на поверхность. Во время стоянки на рейде в Гаврском порту на ее борту вспыхнул пожар, который, впрочем, не причинил ей большого ущерба.
В довершение всего после одной истории, получившей огласку, несчастное судно стало притчей во языцех. В 1876 или 1877 году на его борт была доставлена новая противопожарная система, применявшаяся на английских судах, но еще неизвестная на французском флоте. Капитан, как водится, решил испробовать действие насосов,
— Тревога, ребята! — закричал капитан. — Откачивайте, откачивайте воду!
И насосы заработали с таким яростным рвением, что вскоре трюм был затоплен окончательно, капитан был вынужден покинуть судно, переправив пассажиров на спасательных шлюпках.
Два дня спустя мимо проходило английское китобойное судно. Китобои включили насосы, которые работали превосходно, но только… в обратном направлении.
Эта ошибка стоила трансатлантической компании тысячу двести франков, и, чтобы задействовать судно, забракованное пассажирами, она предложила моему импресарио господину Аббе зафрахтовать его на очень выгодных условиях. Тот согласился, и был прав, несмотря на мрачные пророчества окружающих. Судно справилось со своей задачей с честью.
Впервые мне предстояло совершить настоящее морское путешествие, и я не помнила себя от радости.
Пятнадцатого октября 1880 года в шесть часов утра я вошла в свою просторную каюту, обитую светло-гранатовым репсом с моими инициалами — бесконечным множеством С. Б. …Огромная кровать сияла начищенной медью, и повсюду благоухали цветы.
Рядом находилась очень уютная каюта «моей милочки», а следующая за ней была предназначена моей горничной с мужем. Остальная часть моего персонала разместилась на другом конце парохода.
Небо было окутано мглой, и серое море простиралось, насколько хватало глаз. Мой путь лежал туда, за пелену тумана, слившего небо и воду в одну таинственную преграду.
Суматоха отплытия захватила всех. Гул машины, призывные свистки, звонки, рыдания, смех, скрежет снастей, резкие звуки команд, испуганные вопли запоздавших пассажиров, крики «Оп! Оп-ля! Держи!» грузчиков, с размаху швырявших тюки в трюм, веселый плеск волн о борт судна — все это сливалось в страшный грохот, который угнетал ум, не давая ему разобраться в своих истинных ощущениях.
Я принадлежу к числу тех, кто до последней минуты спокойно обменивается прощальными напутствиями, рукопожатиями, поцелуями, планами на будущее, но, лишь только провожающие скроются из виду, теряет голову от горя и разражается рыданиями.
Три дня я предавалась безысходному отчаянию и плакала навзрыд горькими, жгучими слезами, затем усилием воли преодолела себя и успокоилась.
На четвертый день, часов в семь утра, я встала и пошла подышать свежим воздухом на палубу. Стоял собачий холод.
Прогуливаясь, я повстречала даму, одетую в траур, с выражением скорбного смирения на лице. Бесцветное море казалось совершенно спокойным, но оно только затаилось. Внезапно яростный вал обрушился на наше судно с такой силой, что мы обе были сбиты с ног. Я уцепилась за край скамьи, а бедная женщина была отброшена вперед.
Вскочив на ноги, я успела ухватить ее за подол. Мне на помощь пришли моя горничная и какой-то матрос, и все вместе мы удержали женщину от падения с трапа.
С грустью и некоторым смущением она поблагодарила меня таким тихим голосом, что мое сердце забилось в волнении.
— Вы могли бы разбиться, сударыня, на этой проклятой лестнице.
— Да, — промолвила она со вздохом сожаления, — но Господь не захотел этого.
Затем она взглянула на меня:
— Вы не госпожа Эсслер?
— Нет, сударыня. Меня зовут Сара Бернар.
Она отшатнулась от меня, побледнев и нахмурившись, и проронила скорбным, безжизненным голосом:
— Я — вдова Линкольна…
Я тоже отступила назад. Сильная боль пронзила меня до глубины души: я спасла ее от смерти и тем самым оказала несчастной единственную услугу, которой не стоило ей оказывать. Ее муж, президент Авраам Линкольн, погиб от руки актера Бута. И рука актрисы помешала ей последовать за дорогим ее сердцу покойным.
Я заперлась в своей каюте и не выходила оттуда два дня, опасаясь вновь встретить эту славную женщину, с которой больше не осмелилась бы заговорить.
Двадцать второго октября на наше судно обрушилась страшная снежная буря.
Меня позвали в спешном порядке к капитану Жукл'a. Я надела широкую меховую накидку и поднялась на мостик. Что это было за ослепляющее, ошеломляющее, феерическое зрелище! Тяжелые, оледеневшие хлопья снега сталкивались с шумом и кружились по воле ветра в неистовом вальсе. Белая лавина отгородила от нас небо и наглухо; закрыла горизонт. Я стояла лицом к морю, и капитан Жукла заметил, что видимость упала до ста метров. Обернувшись, я увидела, что наш корабль стал белым, как чайка. Снасти, тросы, релинги, лацпорты, ванты, шлюпки, палуба, паруса, трапы, трубы, люки — все было белым! Море и небо были чернее ночи, и наш белоснежный корабль парил в этой бездне.
Высокая труба, изрыгавшая черный дым в лицо ветру, который со свистом врывался в ее распахнутую глотку, соперничала с издававшей пронзительный вой сиреной. Контраст между девственной белизной судна и этим адским шумом был настолько разителен, как если бы я увидела ангела, бьющегося в истерике.
Вечером того же странного дня доктор известил меня, что одна из моих подопечных эмигранток разрешается от бремени. Я тотчас же побежала к ней, чтобы помочь бедному маленькому существу появиться на свет. О, мне никогда не забыть тех заунывных стонов в ночи! И — первый пронзительный крик ребенка, заявившего о своем решении жить посреди нищеты, всеобщих страданий, тревог и надежд.
Все смешалось в этом человеческом муравейнике: мужчины, женщины и дети, тряпки и банки консервов, апельсины и лоханки, косматые головы и лысины, приоткрытые рты девушек и плотно сжатые губы старых мегер, белые чепчики и красные платки, руки, протянутые к надежде, и кулаки, готовые отразить удар судьбы.
Я видела едва прикрытые лохмотьями револьверы и ножи, спрятанные за пазухой. Судно качнуло, и какой-то головорез выронил сверток, обмотанный тряпками, из которого показались небольшой топор и кастет. Один из матросов тут же подхватил оружие, чтобы отнести его комиссару. Мне не забыть пристального взгляда, которым окинул его владелец оружия. Без сомнения, он хорошо запомнил матроса. И я пожелала про себя, чтобы им не довелось встретиться в глухом месте.