Моя двойная жизнь

Бернар Сара

Однажды ко мне в мастерскую зашел Перрен. Он начал было распространяться о моих бюстах, сказав, что я должна вылепить его барельеф, и затем как бы невзначай спросил, не знаю ли я роль Федры. До сих пор я играла только Арикию, и роль Федры казалась мне недосягаемой. Все же я разучила ее ради собственного удовольствия.

— Да, я знаю роль Федры. Но если бы мне пришлось ее играть, я бы, наверное, умерла со страху.

Он рассмеялся своим крякающим смехом и промолвил, целуя мне руку (он был весьма галантен):

— Работайте над этой ролью, думаю, вы ее сыграете.

И правда, восемь дней спустя меня вызвали в кабинет директора, где Перрен известил

меня о том, что он назначил премьеру «Федры» на двадцать первое декабря, день рождения Расина, и роль Федры будет играть мадемуазель Сара Бернар. Я чуть не упала в обморок.

— А как же мадемуазель Руссей? — спросила я.

— Мадемуазель Руссей просит у комитета подтверждения того, что ее изберут в январе «сосьетеркой», а комитет, который, конечно же, согласится, отказывается дать подтверждение на том основании, что ее просьба смахивает на шантаж. Возможно, теперь мадемуазель Руссей одумается, в таком случае вы будете играть Арикию, а я заменю афишу.

Выходя от Перрена, я столкнулась с господином Ренье [58] . Я поведала ему о своем разговоре с директором и поделилась своей тревогой.

— Да нет же, нет, — сказал мне этот великий актер, — не нужно ничего бояться! Я предвижу, что эта роль у вас выйдет на славу! Только не вздумайте насиловать свой голос. Делайте ставку на страдание, а не на ярость, от этого все будут в выигрыше, в том числе и Расин.

Тогда я взмолилась, воздев к нему руки:

— Милый господин Ренье, поработайте со мной над Федрой, и мне будет не так страшно.

58

Анри де Ренье (1864–1936) — французский писатель и поэт-символист, автор поэтических сборников, романов и рассказов.

Он посмотрел на меня с некоторым удивлением, ибо я всегда была строптивой и не слушала ничьих советов; теперь я признаю, что была не права, но ничего не могла с собой поделать. На сей раз я оробела от сознания ответственности, которая легла на мои плечи.

Ренье согласился, и мы условились встретиться на следующий день в девять часов утра. Розелия Руссей продолжала ходатайствовать перед комитетом о своей просьбе, и премьера «Федры» с мадемуазель Сарой Бернар, дебютирующей в главной роли, была объявлена на двадцать первое декабря.

Это известие наделало шума в артистическом мире и среди театралов. В тот же вечер в кассе объявили аншлаг, и более чем двумстам желающим купить билет пришлось отказать. Когда я узнала об этом, меня стала бить дрожь.

Ренье изо всех сил старался меня ободрить, внушая:

— Ну-ну, мужайтесь! Не вы ли любимица публики? Зрители сделают вам скидку ввиду вашей молодости, неопытности и т. д. и т. п.

Именно это и не стоило мне говорить. Я почувствовала бы себя куда уверенней, если бы знала, что публика настроена против меня, а не в мою пользу. Я принялась плакать так безутешно, как плачут только дети. Перрен, которого кто-то позвал, успокаивал меня как мог; он рассмешил меня, ткнув мне в нос тампоном с рисовой пудрой, да так неловко, что я на миг ослепла и закашлялась.

Весь театр, узнав о случившемся, собрался у дверей моей гримерной, горя желанием меня поддержать. Муне-Сюлли, который должен был играть Ипполита, сказал мне, что видел сон, как будто мы играли «Федру» и его освистали и прогнали со сцены, а сны всегда сбываются наоборот…

— Значит, — воскликнул он, — нас ждет полный успех!

Окончательно привел меня в доброе расположение духа славный Мартель, игравший Терамена, который примчался ко мне, решив, что я заболела, не закончив гримировать нос. Когда я увидела его серое лицо, разделенное надвое длинной розовой чертой, которая начиналась между бровей и тянулась вниз, почти до самой губы, оставив где-то там, позади, белый кончик носа с большими черными ноздрями, я не смогла удержаться от смеха. Нет, это лицо невозможно было описать! Дикий хохот охватил всех в гримерной. Мне было известно, что Мартель делал себе искусственный нос из воска, ибо я своими глазами видела, как этот нос оплывал во время второго представления «Заиры» под воздействием раскаленного воздуха. Однако я и не подозревала, насколько Мартель его удлинял. Появление приятеля, напомнившего мне об этом трагикомическом происшествии, вернуло мне всю мою веселость, и я окончательно взяла себя в руки.

Премьера стала для меня подлинным триумфом. Газеты единодушно осыпали меня похвалами, за исключением Поля де Сен-Виктора, который, будучи очень дружен с сестрой Рашели, не мог простить мне, что у меня хватило наглости соперничать с великой усопшей: именно в таких выражениях он говорил об этом Жирардену, который затем передал мне его слова.

Как же он ошибался, бедный Сен-Виктор! Я никогда не видела Рашель, но я боготворила ее талант, ибо жила в окружении самых ревностных ее поклонников, которые и не думали равнять меня со своим кумиром.

Несколько дней спустя после премьеры «Федры» в театре устроили читку новой пьесы Борнье «Дочь Роланда». Мне была поручена роль Берты, и мы тут же начали репетировать эту прекрасную вещь, которая проникнута большим патриотическим чувством, хотя и написана довольно посредственным стихом.

В пьесе Борнье была сцена ужасной дуэли, которую зрители не видели. Они узнавали о ней из уст дочери Роланда Берты, несчастной возлюбленной, с замиранием сердца следившей за всеми перипетиями поединка из окна замка. Это была единственная значительная сцена в моей весьма плачевной роли.

Спектакль был уже готов к сдаче, когда Борнье попросил, чтобы его другу Эмилю Ожье [59] разрешили присутствовать на генеральной репетиции. По окончании спектакля ко мне подошел приветливый и слегка смущенный Перрен. Что касается Борнье, он пошел прямо на меня с решительным видом драчливого петуха. За ним следовал Эмиль Ожье. «Итак…» — начал было Борнье. Я посмотрела на него в упор, почуяв в нем врага. Он поперхнулся, почесал в затылке и, обернувшись к Ожье, проговорил:

59

Эмиль Ожье (1820–1889) — французский драматург, автор бытописательных моралистических комедий и драм.

— Прошу вас, дорогой учитель, объяснитесь с мадемуазель сами…

Эмиль Ожье был высоким и широкоплечим, ничем не примечательным с виду мужчиной. Он не выбирал выражений в разговоре. Во «Французском театре» с его мнением очень считались, ведь его пьесы шли тогда с успехом. Приблизившись ко мне, он промолвил:

— Мадемуазель, вы все делали совершенно правильно у того окна, но все это нелепо. Здесь нет вашей вины, виноват автор, написавший неправдоподобную сцену. Зрители животы надорвут от смеха. Нужно снять эту сцену.