Моя двойная жизнь
Шрифт:
Закончив наш импровизированный концерт, я перебралась в свою комнату и оделась к обеду, превратившись в «милейшую даму».
Тетушка последовала за мной.
— Вот что, милочка, — сказала она, — вы сошли с ума, если думаете, что я стану обедать с вашими рабочими. Только в Париже, не иначе, благородная дама может себе позволить такое.
— Ну что вы, тетя, успокойтесь.
Переодевшись, я привела ее в столовую, самую обжитую комнату особняка.
Пятеро молодых людей приветствовали тетушку с почтением. Она сперва не узнала их, ведь они скинули рабочую одежду и превратились
— Так ведь это ваши давешние рабочие!
Пятеро художников поднялись и низко ей поклонились. Тогда бедная тетушка признала свою ошибку и от смущения принялась извиняться на всех языках, какими только владела.
6
Однажды мне сообщили о приходе Александра Дюма-сына. Он принес добрую весть о том, что закончил для «Комеди Франсез» пьесу под названием «Иностранка», одна из ролей которой — роль герцогини де Сетмон — подойдет мне как нельзя лучше.
— Благодаря ей, — сказал он мне, — вы сможете добиться большого успеха!
Я от всего сердца выразила ему свою признательность.
Месяц спустя после его визита нас созвали в «Комеди» на читку «Иностранки». Читка пьесы прошла очень успешно; моя роль — роль Катрин де Сетмон — приводила меня в восторг. Впрочем, мне очень нравилась и роль Круазетт, которая должна была играть миссис Кларксон.
Тот раздал всем нам переписанные роли. Решив, что он ошибся, я передала Круазетт роль Иностранки, которую он только что мне вручил, со словами:
— Держи, Гот перепутал, вот твоя роль.
Она ответила мне сухо:
— Ничего он не перепутал, герцогиню де Сетмон буду играть я.
Меня охватил неудержимый смех, поразивший собравшихся. Когда раздраженный Перрен спросил, что именно меня так развеселило, я воскликнула:
— Да все вы: Дюма, Гот, Круазетт и те, кто состоял в этом тайном сговоре, рискуя поплатиться за свою мелкую подлость. Так вот, успокойтесь: я была в восторге от роли герцогини де Сетмон, но играть Иностранку в десять раз приятнее! А ты, милая Софи, ты у меня еще попляшешь, не жди никакой пощады, ведь ты тоже участвовала в этой жалкой комедии, предав кашу дружбу!
Репетиция проходила в атмосфере лихорадочного возбуждения обеих сторон. Перрен, являвшийся ярым круазеттистом, сетовал на недостаточную пластичность дарования Круазетт, так что однажды она вышла из себя и заявила ему:
— Что ж, сударь, следовало отдать эту роль Саре, у нее бы нашелся именно тот голос, который вам нужен для любовных сцен; я же не способна сыграть лучше. Мои нервы больше не выдерживают, с меня довольно!
И она убежала, рыдая, за кулисы, где с ней случилась форменная истерика.
Я последовала за ней и постаралась ее утешить. Среди судорожных рыданий она пробормотала, прижимаясь ко мне:
— Это правда… Именно они заставили меня подложить тебе свинью, а теперь измываются надо мной…
Круазетт говорила ужасные вещи и вдобавок отпускала соленые шутки. В тот день мы окончательно помирились.
За неделю до премьеры я получила анонимное письмо, извещавшее меня, что Перрен всячески обхаживает Дюма, чтобы заставить его изменить название пьесы. Он хотел бы, разумеется, чтобы пьеса называлась «Герцогиня де Сетмон».
Я помчалась в театр, дабы тотчас же разыскать там Перрена. У входа я столкнулась с Кокленом, игравшим герцога де Сетмона, роль, в которой он был великолепен. Я показала ему письмо. Он пожал плечами:
— Что за гнусность! А ты, как ты можешь верить анонимному письму? Это ниже твоего достоинства!
Пока мы беседовали внизу у лестницы, подошел директор.
— Ну-ка, покажи твое письмо Перрену, — сказал Коклен.
Он выхватил его у меня из рук и передал директору. Тот слегка покраснел.
— Узнаю этот почерк, — сказал он, — письмо писал кто-то из Дома…
Я быстро забрала у него письмо со словами:
— В таком случае этот «кто-то» неплохо осведомлен, и, быть может, он пишет правду? Скажите мне все, я вправе это знать.
— Презираю анонимные письма!
И, небрежно кивнув, он пошел вверх по лестнице, так и не удостоив меня ответом.
— Ах! Если это правда, — вскричал Коклен, — то она просто невероятна! Хочешь, я сейчас схожу к Дюма и все у него узнаю?
— Спасибо, не надо! Но ты навел меня на мысль… Я сама к нему поеду.
И, пожав ему на прощание руку, я отправилась к Дюма-сыну.
Он как раз выходил из дома.
— Ну?.. Скажите, что произошло? Ваши глаза так горят!
Мы прошли в гостиную, где прямо, без обиняков, я задала ему свой вопрос. Он был в шляпе и снял ее для приличия. Но не успел он вымолвить слово, как мною овладел неистовый гнев, один из тех, что находили на меня крайне редко и напоминали приступы бешенства. И вот все то зло, что я держала на этого человека, на Перрена и всех коллег по театру, которые должны были меня любить и поддерживать, а вместо этого предавали меня по всякому поводу, весь затаенный гнев, что скопился в моей душе за время репетиций, и чувство протеста против вечной несправедливости обоих мужчин — Перрена и Дюма — все это я выплеснула на него лавиной резких, яростных, идущих от сердца фраз. Я напомнила ему его первоначальные обещания во время визита в мой особняк на авеню де Вилльер и то, как подло и скрытно он отрекся от меня по просьбе Перрена и требованию друзей Софи… Я говорила, говорила, не давая ему вставить слово.
Когда я выдохлась, то вынуждена была остановиться, пробормотав напоследок:
— Что?.. Что?.. Что вы на это скажете?..
— Милое дитя, — произнес он дрогнувшим голосом, — по совести говоря, мне следовало бы самому сказать себе всё, о чем вы только что говорили с таким красноречием! Теперь я вынужден признать, чтобы снять с себя часть обвинений, что полагал, будто театр вам глубоко безразличен и вы отдаете куда большее предпочтение вашим занятиям скульптурой и живописью, а также поклонникам. Мы с вами редко общались, и никто не открыл мне глаза. Баше неистовое отчаяние трогает меня до глубины души. Пьеса сохранит свое первоначальное название «Иностранка», даю вам честное слово! А теперь поцелуйте меня покрепче в знак того, что больше не сердитесь.