Моя двойная жизнь

Бернар Сара

Я повернулась к молчавшему Перрену:

— Вы тоже так считаете, господин директор?

— Я только что спорил с этими господами, но автор — хозяин своего творения.

Тогда я обратилась к Борнье:

— А вы, наш дорогой автор, что скажете вы?

Крошечный Борнье посмотрел на рослого Эмиля Ожье снизу вверх. В его жалобном, робко-просительном взгляде читались горестное сожаление по поводу того, что нужно убрать сцену, которой он дорожит, и одновременно боязнь не потрафить академику именно тогда, когда он собрался выставить свою кандидатуру на выборах в Академию.

— Снимайте! Снимайте, или вам крышка! — грубо бросил Ожье и отвернулся от него.

Услышав

такой приговор, бедный Борнье, похожий на бретонского гнома, бросился ко мне (несчастный страшно чесался, так как был болен чесоткой). Он потерял дар речи. Его глаза вопрошали мои глаза, а на лице читалась мучительная тревога.

Перрен почувствовал, какая сильная драма разыгрывалась в душе кроткого Борнье, и прошептал мне на ухо: «Откажитесь наотрез». Мне тоже все стало ясно, и я сказала автору без обиняков, что если эту сцену снимут, то я откажусь от своей роли.

Услышав мои слова, Борнье бросился ко мне и принялся страстно целовать мне руки. Затем он побежал к Ожье, восклицая с комическим пафосом:

— Нет, я не могу ее снять, не могу! Она отказывается от роли, а послезавтра — премьера!

Ожье открыл было рот, но Борнье не дал ему заговорить:

— Нет! Нет! Отложить пьесу на восемь дней — значит ее убить! Я не могу снять сцену! Ах, Боже мой!

Он кричал, заламывал свои слишком длинные руки, топал коротенькими ножками и тряс косматой головой. Он был нелеп и трогателен одновременно.

Раздраженный Эмиль Ожье пошел на меня, как затравленный кабан на охотничью собаку:

— Возьмете ли вы на себя, мадемуазель, всю ответственность за то, что последует на премьере после этой абсурдной сцены у окна?

— Разумеется, сударь! И обещаю вам сделать все, чтобы эта сцена, которую я считаю превосходной, прошла с огромным успехом!

Он неучтиво передернул плечами, процедив сквозь зубы что-то оскорбительное в мой адрес.

Выходя из театра, я повстречала преобразившегося Борнье. Он рассыпался в благодарностях, ведь он так дорожил этой сценой, но боялся не угодить Эмилю Ожье. Мы с Перреном разгадали истинные чувства этого кроткого, прекрасно воспитанного, но довольно лицемерного поэта.

Пьеса прошла с полным успехом. А сцена у окна стала триумфом премьеры. В пьесе содержалось множество намеков на события недавно окончившейся страшной войны 1870 года, и шовинистически настроенная публика приняла это произведение лучше, чем оно того заслуживало.

Я попросила позвать Эмиля Ожье. Он вошел в мою гримерную насупившись и закричал прямо с порога:

— Тем хуже для зрителей, это еще раз доказывает, что все они — болваны, раз им нравится такая гадость!

Выпалив это, он тут же выскочил вон.

Его выходка меня рассмешила. А после того, как меня несколько раз расцеловал торжествующий Борнье, моя кожа начала страшно зудеть.

Два месяца спустя я играла в «Габриэлле» — пьесе того же Ожье, и мы с ним беспрестанно ссорились. Я находила его стихи отвратительными. Коклен, игравший моего мужа, имел большой успех. Я же была там такой же бездарной, как и сама пьеса.

В январе меня приняли в члены актерского товарищества, и с тех пор мне стало казаться, что я в тюрьме, ибо я обязалась не покидать Дом Мольера на долгие годы вперед. Данное обстоятельство очень меня тяготило. Ходатайствовать о приеме в «сосьетерки» меня вынудил Перрен. И теперь я сожалела об этом.

В конце года я играла очень мало, от случая к случаю. В часы досуга я наблюдала за строительством хорошенького особняка, который возводили для меня на перекрестке авеню де Вилльер и улицы Фортуни.

Сестра моей бабушки оставила мне по завещанию кругленькую сумму, которую я употребила на покупку земельного участка. Я всегда мечтала иметь собственный дом, и вот моя мечта сбылась. Этот изумительный особняк строился по проекту зятя господина Ренье, Феликса Эскалье, очень популярного тогда архитектора. Я ужасно любила приходить с ним поутру на строительную площадку. Вскоре я уже карабкалась по шатким лесам и забиралась на самую кровлю. Новое занятие отвлекало меня от театральных неурядиц. И вот, о Господи, я уже подумывала сделаться архитектором, ни больше ни меньше!

Когда строительство дома было завершено, следовало позаботиться о его интерьере. Я изо всех сил старалась помочь моим друзьям-художникам, которые отделывали потолки в моей комнате, столовой и холле; Жоржу Клэрену [60] , архитектору и талантливому живописцу Эскалье, Дюэзу, Пикару, Бютену, Жадену и Парро. Я веселилась от души. Вот какую шутку я сыграла с одной из моих родственниц.

Тетушка Бетси прибыла в Париж из своей родной Голландии на несколько дней и остановилась у моей матушки. Я пригласила ее на обед в свой новый недостроенный дом. Пятеро моих приятелей-художников работали в разных комнатах.

60

Жорж Клэрен (1843–1920) — французский художник, известный своими многочисленными портретами актрисы.

Чтобы легче было лазить по высоким лесам, я облачилась в рабочую одежду, в которой занималась ваянием. Завидев меня в таком виде, тетушка была страшно шокирована и сделала мне выговор. Но я приготовила ей еще один сюрприз! Она приняла работавших в доме молодых людей за маляров и решила, что я слишком вольно себя с ними веду. Тетушка чуть не упала в обморок, когда ровно в полдень я бросилась к пианино и заиграла «Жалобу пустых желудков». Эту дикую песню сочинила группа художников, а мои друзья-поэты ее отредактировали. Вот она:

Эй, живописцы милейшей из дам, Вы не устали скакать по лесам? Кисти отбросьте и вниз веселей, Пыль отряхните, обед на столе! Дин-дон, дин-дон — Же-луд-ков звон! Дин-дон, дон-ди, К столу иди! Яйца, форель и грудинка косули Скачут вовсю на жаровнях, в кастрюлях. Ну а бутылка вина «Кот дю Рон» Вмиг заглушит этот жалобный стон. Дин-дон, дин-дон — Же-луд-ков звон! Дин-дон, дон-ди, К столу иди! Мы — живописцы милейшей из дам, Нам надоело скакать по лесам! Мы очень красивы, чисты и свежи, Услышьте же крик нашей гордой души! Дин-дон, дин-дон — Же-луд-ков звон! Дин-дон, дон-ди, К столу иди!