Моя легендарная девушка
Шрифт:
Я не успел рассказать Алисе про меня и Кейт — она заявила, что у нее есть собственные новости. Она не только забронировала себе трехмесячное путешествие вокруг света, но и купила билет до Нью-Йорка на четыре часа дня. Я был поражен ее оперативностью. У меня не было времени задуматься над ее отъездом, но все же мне показалось, что это дурная идея. Самая худшая из всех, что у нее были. Примерно, как обесцветить волосы (на три недели в девятнадцать лет — я ее еще несколько месяцев потом называл Энди Уорхолом) или начать встречаться с Саймоном. Она думала, что ей надо побыть одной, но я-то знал, что ей надо побыть с друзьями — в частности со мной. Это была моя первая реакция. Но через секунду я передумал. Я решил, что веду себя, как эгоист. От ее решения плохо будет не ей, а мне. Я не хотел, чтобы она уезжала, потому что стал бы скучать без нее. Я хотел, чтобы она была со мной. Я подумал, что уже потерял одного друга в эти выходные. Я не мог позволить себе потерять еще одного. Моя совесть была в курсе, что я ни на секунду не задумался о ней — я думал только о себе. Расставшись с Брюсом, она решила действовать конструктивно, а не тратить три года на то, чтобы хандрить, страдать и жаловаться. Мне стало стыдно за себя, и я сказал ей бодрым тоном, что ужасно за нее рад. Она коротко, резко и неуверенно усмехнулась и пошутила, что пришлет мне открытку. Я сказал, чтобы не присылала в Лондон. Она спросила почему, и я сказал.
— Я женюсь.
Она ничего не ответила.
— Алиса, я женюсь, честное слово.
Она продолжала молчать. Я оптимистично решил, что она просто потеряла дар речи от столь неожиданной новости, и начал свой рассказ. К этому моменту он уже сложился в хорошую десятиминутную речь. Однако не успел я сообщить ей, что уезжаю в Брайтон, как она расплакалась. Я подумал — может, бестактно рассказывать ей о Кейт, ведь только сегодня утром ее бросил Брюс.
— Прости, — сказал я.
— За что? — спросила Алиса.
— Не знаю. За то, что я счастлив. У тебя выдался чудовищный день, и меньше всего на свете тебе сейчас хочется слышать мои жизнерадостные россказни. Любого бы стошнило.
— К тебе это не имеет никакого отношения, понятно? Мир не вокруг тебя одного вертится, что бы ты там себе ни думал. Ты иногда такой самовлюбленный…
— Я думал, это тебе во мне и нравится.
— Да, продолжай. Давай пошутим об этом. — Алиса всерьез разозлилась. — Вилл, ты просто подонок.
Она опять расплакалась. Я понятия не имел, что дальше делать. Я совсем не этого ожидал. Я думал, ей понравятся мои новости. Три года я плакался ей по поводу Агги, и вот теперь, когда я наконец-то счастлив, Алиса объявила меня врагом рода человеческого. Я думал, она порадуется за меня. Мы оба наконец наводим порядок в собственной жизни и делаем шаг навстречу будущему: она — к лучшему в ее жизни путешествию, я — к семейному счастью. Но она будто вышвырнула в окно все законы логики и теперь на ходу изобретала новые. Это было на нее очень непохоже. Это было нечто неведомое.
Она перестала всхлипывать.
— Тебе нельзя на ней жениться. Просто нельзя.
Она опять начала всхлипывать.
Снова перестала.
— Ты что, не понимаешь, что это все неправильно?
Опять начала.
Перестала.
— Пожалуйста, не надо.
И снова послышались всхлипывания. На этот раз она плакала даже горше, чем утром.
Я терпеливо ждал, пока пройдут ее слезы, как будто это была гроза или ливень. В конце концов она «все объяснила». Она сказала, что не хочет видеть меня несчастным, а если я женюсь на этой девушке, то обязательно буду несчастен, потому что делаю это по инерции. Я сказал, что три года двигаться по инерции — это много, и рано или поздно я все равно на кого-нибудь наткнулся бы, но она не рассмеялась, а только еще сильнее расплакалась. Когда рыдания немного стихли, она сказала, что Кейт нужны от меня только деньги, и это внесло в разговор некую легкомысленную нотку, которой мы с удовольствием воспользовались. Я сказал, что Кейт — замечательный человек и что, если бы они встретились, она бы ей обязательно понравилась. Алиса сказала, что я такой же, как все мужики, и думаю исключительно содержимым своих трусов. Я спросил ее, почему раньше она поддерживала уйму моих нелепых начинаний, а теперь вдруг выступает против, а она сказала, что мой нынешний план — самый идиотский поступок в моей жизни. Я спросил ее, почему она такая странная, а она сказала, что не знает. Я спросил, может, это из-за Брюса, а она сказала — нет. Я спросил, может, у нее месячные? В ответ она пожелала мне нечто физически невозможное и довольно неприятное.
— Послушай, — начал я, надеясь, что то, что я сейчас скажу, чудесным образом изменит ее взгляд на ситуацию, — приходи на свадьбу, пожалуйста, потому что…
— Только через твой труп! — прошипела она.
— То есть — нет?
Она опять расплакалась.
— Поскольку я не разговариваю с Саймоном и не в лучших отношениях с остальными представителями рода человеческого, я надеялся, что ты будешь моим шафером. Твоя речь уж точно будет смешнее, чем его.
— Ура, — сказала Алиса сквозь слезы. — Но я не приду. Все будет по-другому, Вилл! Теперь все изменится!
— Ничего не изменится, — сказал я, хотя не был полностью уверен, что говорю правду. В каком-то смысле она была права, мы достигли некой развилки, и дальше наши жизни пойдут разными путями. Я сам не понимал, почему моя женитьба может изменить наши отношения — ведь жила же она с Брюсом пять лет, — но почему-то знал, что так оно и будет. Однажды обстоятельства, в которых мы оказались, начнут влиять на нас. Это только вопрос времени.
Помолчав немного, она устало вздохнула и сказала:
— Ты должен делать то, что должен.
Я попытался придумать что-нибудь утешительное, но мне в голову пришло только:
— Аналогично.
МАРТИНА
— Я женюсь.
Мартина не сказала ни слова. Я подумал, может, она не расслышала?
— Мартина, мне очень жаль, но я женюсь.
Это все только мое воображение, но мне показалось, что я услышал, как разбилось ее сердце.
— Мартина, прости меня, — сказал я, и это было искренне. — Мне действительно очень жаль. У тебя все в порядке?
Она повесила трубку.
САЙМОН
Набирая номер Саймона, я размышлял, как я его ненавижу. Для лучших друзей мы все же были недостаточно близки, но у меня не было никого, кроме него, а у него не было никого, кроме меня, и он этим пренебрег. Это было больно. Поэтому я желал ему смерти. Честное слово. Но я хотел, чтобы перед смертью он узнал, что я наконец-то нашел свое счастье. Потому что сейчас, более чем когда-либо и вне зависимости от того, успех или провал ждали его за углом, я ясно видел, как однажды утром Саймон проснется и поймет, что превратился в Растолстевшего Элвиса — распухшего от неумеренности, разбившего в дребезги свой талант, одетого в нелепые костюмы и чудовищно одинокого.
Включился автоответчик. Я не хотел оставлять сообщения — он должен услышать это от меня лично. Когда я уже собирался положить трубку, он ответил.
— Вилл… — Он заплакал.
Я промолчал. Мне уже стало надоедать, что все плачут мне в трубку. Я решил, что либо у него некий тщательно спланированный кризис, который он устроил, чтобы снова оказаться у меня на хорошем счету, либо он погрузился в новые эмоциональные приключения, чтобы набрать материала на следующий альбом.
— Вилл, мы с Тамми расстались.
Я бы не назвал это большой неожиданностью, и это точно не могло довести Саймона до слез. Его не волновал никто, кроме него самого — эти слезы были не по Тамми.
Он перестал плакать и рассказал, что случилось. Саймон пришел домой и застал Тамми в слезах (да, и ее тоже). В руке у нее была пачка от трех презервативов, она нашла ее в чехле его акустической гитары — в пачке оставался только один презерватив. Тамми принимала таблетки с тех пор, как познакомилась с Саймоном, поэтому она сосчитала, что два недостающих презерватива плюс один бойфренд, чье внимание к женскому полу имело уже немало документальных подтверждений, равнялись неверности. Несмотря на сверхъестественную способность Саймона сочинять самые невероятные истории для спасения собственной шкуры, он почувствовал, что должен сказать ей правду, как недавно рассказал всю правду мне. Да, он ей изменял, да, он спал с другой, но он ее больше не любит. Тамми собрала вещи и ушла, не сказав ни слова.