Моя профессия спаситель
Шрифт:
— Кайрен, — позвала, и собственный голос показался ей не громче комариного писка.
Сатор, подобрав юбку, переступила через корчащегося — звук собственных цокающих каблуков в неестественной тишине болезненно отдался в висках.
— Кайрен, — окликнула снова.
Хотя видела, что впереди валяется никакая не груда тряпья, а тоже человек: мужчина в темном плаще и неуместно белой грудью манишки.
— Кайрен!
Анет упала на колени — стало больно, но боль эта была такой же далекой, как и полицейские свистки. Попыталась приподнять жутко тяжелого и странно негибкого, словно из камня вырезанного, Нелдера. Обеим ее рукам стало мокро и горячо,
Кайрен коротко застонал. Или вскрикнул шепотом?
— Бараш? — спросил неожиданно громко и четко.
— Я здесь. Я сейчас, подожди только…
— Смешно, — хмыкнул Нелдер.
А что смешно, не пояснил. Он вообще больше ни слова не сказал.
Был в академии такой чудный предмет под названием деонтология[1]. Действительно дивный, потому как никому не нужный и меньше всего, конечно, студентам. Вел его старенький-старенький профессор, больше всего смахивающий на замшелую сыроежку: глухой, слепой и, кажется, пребывающий в глубоком маразме. Его никто не слушал, но и он никого не слышал, так что во время лекций каждый занимался своим делом: преподаватель начитывал, студенты маялись дурью — в итоге все были довольны.
Так вот, профессор с попугайским упорством постоянно повторял одну фразу: «Детки, помните: пациенты, а, главное, их родственники напуганы до потери самообладания и вы должны…». Продолжение выбиралось опционально, в зависимости от темы. Но вот это «напуганы до потери самообладания» прочно вошло в студенческий фольклор, упоминаясь к месту и не к месту. В смысл фразы, конечно, никто не вдумывался.
А ведь это так просто. «Испугаться до потери самообладания» значит всего лишь не понимать, что делешь, бесцельно метаться по коридору — от стены к стене, а потом обратно. Садиться на стул и тут же вскакивать, опять метаться. На цыпочках подкрадываться к дверям операционной, пытаясь хоть что-то услышать и тут же шарахаться: а вдруг услышат тебя, прогонят, заставят, как всех простых смертных, дожидаться в приемнике? Ведь и сюда-то пробралась без разрешения, просто потому, что знала все ходы-выходы. И ни о чем не думать.
Ну не получается думать, хоть умри. Анет даже пыталась считалочки какие-то вспомнить, стишки детские — ничего не выходило. В голове болтались только жалкие обрывки мыслей, между собой не связанные. И поверх них навязчивым мотивом повторялось одно: «Если…», а что если, зачем если — не понятно, не додумывалось.
И, главное, липкий тошнотворный, не оформленный и ни на что конкретно не направленный страх. Просто паника не сформулированная.
Так что врут все в иллюзион-спектаклях. Не вспоминаются выборочно-трагичные или, напротив, трогательные моменты прошлого. И раскаяние, мол, чего-то не сказал или сказал, да не то, не накрывает. Даже реветь не получается. Грудь-то давит и горло перехватывает, а наружу ничего не выливается, эдакий слезный запор. Ну и страх — он вообще везде и на всем.
И только когда из-за дверей появилась каталка, окруженная, будто свитой, людьми в желтом и сердитый господин в маске оттолкнул Ани так, что она снова на стул плюхнулась, Сатор поняла: этот ужас просто страх неизвестности, непонимания, что там делается и чем закончится.
А Кайрена она так и не увидела, только очень темные и почему-то показавшиеся мокрыми пряди волос на белой-белой простыне.
Зато ее заметил хирург, вышедший вслед за каталкой, на ходу сдирающий с себя пропотевшую пижаму. Анет вспомнила: когда еще она интернатуру проходила врачи жаловались, что при оперблоке никак не сделают нормальную душевую, приходится через весь этаж таскаться. И это знание про душ показалось очень важным, дало ощущение причастности.
— Вы что тут делаете, — нахмурился немолодой уже, похожий на медведя хирург.
У него даже руки заросли совершенно звериной шерстью.
— Моя фамилия Сатор, — Ани встала и тут же поняла, что этого делать не стоило — приподнимись она на цыпочки и то бы врачу даже до уха макушкой не достала. А это солидности не добавляло. — То есть Лангер.
— Так Сатор или Лангер? — не слишком приветливо уточнил хирург, глянув как-то странно.
Ани тоже посмотрела: на ее шелковом платье, примерно на уровне колен, зияла шикарная дыра и сквозь нее даже кружевце нижней сорочки виднелось. А еще руки Анет были в засохшей буроватой корке, как в перчатках, и дико чесались. Она и почесывалась, сама не замечая.
— Лангер, — кивнула Ани, колупнув ногтем корочку. — Мой дядя был заведующим нейрохирургией и я…
— Ясно, — еще больше помрачнел хирург, глядя без всякого намека на приязнь. — Но предупреждаю сразу и только один раз: в реанимацию я вас не пущу, будь вы хоть племянницей, хоть любимой женой.
— Но почему? У меня медицинское образование и я могла бы…
— Не могли бы, — отрезал медведь. — Что вы там делать станете? Рыдать и к ручке пациента преподать? На пользу это не ему, ни вам не пойдет. Узнавайте о состоянии через справочную. Ну, или через дядю. Более я ничем помочь не могу.
— Хоть скажите, как он сейчас! — взмолилась Сатор, даже руки сложила.
— Медицинское образование, говорите? — недобро улыбнулся хирург. — Ну так вот, как коллега коллеге: стабильно тяжелый. Всего хорошего.
Анет снова кивнула, опускаясь на проклятый стул. Стабильно тяжелый — это в переводе с медицинского на человеческий значит примерно следующее: «А Дева знает, как там дальше будет!». Ну вот чего ему стоило сказать, мол: «Все хорошо, завтра в себя придет, послезавтра в палату переведем»? Ведь ничего!
Сколько раз сама Сатор говорила, что никаких прогнозов дать не может. Даже злилась на людей, которые донимали и донимали, просяще в глаза заглядывали, не желая ничего понимать.
— Ну как он? — спросил невесть когда успевший подойти следователь с нежным имечком Май. — Поговорить-то с ним можно?
— Пока нет, — помотала головой Сатор, даже не удивившись в общем-то неожиданному появлению полицейского.
— А жаль, — следователь поддернул мятые брючата, пристроился рядом с Сатор на стульчик. — Поспрашать бы его нужно, поговорить. Наверное, надо к главному идти, чтоб меня пустили. Знаю я этих докторов, тянуть будут, оберегать, а дело-то стоит.
— Вы в своем уме? — вяло возмутилась Анет. — У него проникающее ранение, почка задета.
— Это мы знаем, и чем знаем тоже, — не стал спорить Май, боком, по-собачьи косясь на Сатор. — Только вот не знаем, зачем.
— Как зачем? Они хотели часы отнять и кошелек.
— Да? — полицейский даже не дал себе труда сделать вид, что верит. — А вот у нас другая информация имеется.
— Какая еще информация?
Слова следователя не то чтобы Анет заинтересовали, она будто просыпаться начала. Бывает такое, мерещится что-то вполне реальное, во что даже веришь, а потом медленно, словно всплывая, начинаешь понимать: это всего лишь сон.