Моя пятнадцатая сказка
Шрифт:
Но, впрочем, поняв быстро, что друг предал его, на жизнь обменявши дружбу, незаслуженно, подло, вздохнул лишь. И, кулаки сжав, гордо подняв голову, стал ждать расправы. И, хотя кинжал имел, не стал уже доставать. Подумал отрок, что с разгневанными нелюдями спорить дурно. А госпожа Асанокоо, говорят, после предательства любовника умерла. После предательства близких да от ревности женщины становятся демонами. Жуткими демонами. Да, впрочем, и от мужчин, умерших смертью не своей, по злому умыслу кого-то другого, не стоит ничего хорошего ожидать.
— Один попался, — усмехнулась жутко красавица в цветных кимоно. И лицо ее прекрасное ужасающе исказилось — вместо зубов обнажились клыки неровные.
Задрожал отрок, но с места не сдвинулся. Убегать уже поздно. Убегать некуда.
А она нежным пальчиком приласкала катаны лезвие. И смахнула ему в лицо каплю кровавую, обжигающую.
Он не дрогнул. Хотя, вжимаясь спиною в ворота, в ужасе смотрел на нее. Как она подходит к нему. Все ближе и ближе.
Долго, пугающе долго она к нему приближалась. Соскользнула по щеке его капля чужой крови, безумно горячая. Говоря, что та девушка — из плоти — и что резать будет по-настоящему. А потом из лезвие катаны медленно к шее его потянулось.
Он сжался весь. Бешено-бешено стучало сердце.
«Но я ведь воин! — подумал, — Сын воина!» — и с места не сдвинулся.
Медленно протекло лезвие к голове его, шеи около — он лишь в ужасе следил за ним — но с места не сдвинулся. Вот, конец уперся в деревянные ворота. Выдохнули отрок и оборотень одновременно:
— Знаешь…
— Знаете…
— Что? — брови подняла насмешливо: у нее свои были, не выбритые, не нарисованные точками выше на лбу.
Что, впрочем, ее еще больше красило. Хотя от улыбки клыков белоснежных, не черненных, ему стало совсем жутко.
— Простите! Мы потревожили ваш покой!
— Думаешь, я тебя прощу?
— Нет, — головою мотнул.
И дернулся — в сторону от хищно блеснувшего лезвия.
— Может, встанешь передо мной на колени, юнец дерзкий? Да извинишься за весь род людской? За всех мужчин, когда-либо мучавших женщин, извинишься? — усмехнулась хищно, зверской улыбкой, — Может, я тогда и прощу? Впрочем, не уверена.
— Нет! — гордо вскинул голову, — За чужие ошибки отвечать не намерен!
— Да мне плевать на мнение твое, если честно.
Лезвие выскользнуло из деревянной поверхности, сдвинулось к шее.
Он глазами одними следил за ним — сердце, казалось, совсем уже не билось — но не сдвинулся.
«Я же воин! Сын воина»
И не сдвинулся.
Лезвие перевернулось, шею царапав ему. Он уж думал, что все, но унижаться перед мерзким, тьфу, божественно прекрасным чудовищем, не намерен был.
Но холодный металл приподнял деревянный засов, сдвинул. Распахнулись створки — и спиною на улицу наружу выпал детеныш человеческий.
Девушка-кицунэ к нему шагнула — сжался, садясь, но не пустился ни в извинения жалкие, ни в позорное бегство, как еще недавно его приятель — и, склонившись, сказала тихо, голосом чарующе красивым:
— Ты как будто не слишком подлый. Так уж быть, на первый раз отпущу. Но чтоб больше тебя не видела.
И ушла.
Он вскочил. Дыхание сбилось, ноги дрожали предательски. Невольно в ворота открытые посмотрел — и увидел как призрак и кицунэ уходят к зданию. Ступают за угол, в тень, места не освещенного светом полной луны.
Потом только, дрожа, спотыкаясь пошел прочь.
Не сразу опомнился. Вернулся, дрожащий. Робко, руками трясущимися, сдвинул половины ворот. Чтоб не потревожил чудовище и душу погибшей больше никто в эту ночь. Только потом ушел.
Дня через два вышел только к чайной, где собрались его приятели. Они уже и не чаяли увидеть его живым. Хотя предатель, как выяснилось, молебен о покое его души в мире загробном все-таки заказал. На накопления свои. Сплюнул друг обиженный — и смолчал, что хотел ему прежде сказать. Рассказал ту историю, но не слишком ему поверили.
Слухи, впрочем, дети слуг и стражи разнесли. И с тех пор усадьбу ту обходили стороной. Родственники дальние нашлись — продать пробовали, но никто не покупал.
Император молодому сироте хотел в награду за особо красивый стих и участие достойное в турнире поэтическом поместье пустующее столичное пожаловать, но тот вместо благодарности бухнулся на колени и молил пощадить. Рассказал все истории, что ходили о жутком месте. Те, которые успел. Их уже много ползло по Столице мира и спокойствия. Вздохнув, император милостиво разрешил беспрепятственно отказаться. И в награду пожаловал чин и семь рулонов шелка.
Лет через пять воин молодой, да приятеля два молодых и мальчишка совсем перелезли через ограду. То есть, сначала прогуливались мимо стен усадьбы, начинающих разрушаться местами — устрашая прибившегося к ним мальчишку, что хотел работу поскорее найти, чтобы кормить сестру младшую и мать больную. И вдруг услышали из глубины женский смех. Легкий, красивый.
Вспомнил тут воин молодой красивую кицунэ, что там видал. Он, признаться честно если, частенько вспоминал ее. И невесты себе до сих пор не нашел. А тут — услышал смех — и не выдержал. Первым полез за забор. Приятелей, смущенно переглянувшихся и все-таки последовавших за ним, обогнал. Пробежал прямо к зданию. К повороту коридора открытого, уходившего в темноту — туда свет полной луны не проникал. И оттуда смех доносился женский. На несколько голосов. И как будто шуршали одеяния. И на несколько мгновений заструилась мелодия флейты.
Он шагнул в темноту, завороженный. А приятели притихли напугано, сбившись в кучу. Нет, предавший в прошлом, катану достал. Спутник свою за ним. А мальчишка — деревянный нож вынул из-за пояса.
Долго ждали они, напряженные. Он не вышел.
А когда разлился по Хэйану солнечный свет, они, все еще стоявшие на месте и озиравшиеся, вслушивающиеся, но слышавшие лишь темноту, рискнули пойти вперед. К той террасе, за которой он скрылся.
Крови не нашли. Ни его, ни следов борьбы. Разбрелись, обежали все здание. Да мальчишка, мечтавший выделиться храбростью, даже седзи отодвинул, внутрь вошел. Ожидали его юноши, повторяя молитву.