Моя пятнадцатая сказка
Шрифт:
Снова всхлипнул. Нет, отпихнув иглу и вышивку, заляпанную кровью, разрыдался.
— О, брат! Почему жизнь так несправедлива к тебе?! За какие грехи в прошлых жизнях это случилось с тобой?! За какие мои грехи я теперь ничем не могу помочь тебе?!
Приподнявшись с трудом, больной посмотрел в кривые цветы сливы на кусочке шелка. Понял, что ради него и просьбы его, может статься, последней, добрый Сюэмиро учится сам вышивать!
— Я не знаю, чем я согрешил прежде, — тихо сказал Синдзигаку, — Но, кажется, я не только грешил: потому что боги подарили мне
И, потянувшись, до пол одеяний брата едва дотянуться смог, притянул к себе.
Долго лежали братья, обнявшись. Плача от бессилия. Потом, вздохнув, Сюэмиро поднялся. И сел в стороне снова учиться шить.
Синдзигаку велел принести фонарь поярче. И несколько светильников. И отрез красивого шелка белого. Ниток еще. И иглу.
— Вместе начнем! — сказал преувеличенно бодро.
Хоть и ночь была, брат вернулся быстро. И с ножом, и с рулоном шелка прекрасного, белого-белого. С нитками в шкатулке.
— Кажется, матушка тоже посвящена в заговор, — улыбнулся краем губ заболевший.
— Но она поклялась ничего ей не говорить! — торопливо сказал Сюэмиро.
— Хорошо, — только и сказал брат.
Он уснул часа через два, в середине Часа мыши. И, робко вытащив ткань из его рук и осторожно забрав иглу, отодвинув нож, долго, завистливо смотрел Сюэмиро на три великолепных соцветия сливовых цветов, белым вышитых по белому.
«Он и так умеет!» — подумал он растерянно.
И до Часа зайца не могла уснуть сестра, та, что вышивала нежно-сиреневыми нитками по нежному, белому-белому шелку.
Зима в Киото в том году была страшная. Долгой-долгой казалась.
А когда на темных ветках распустился новый снег, белый-белый, душистый, сидя у открытого седзи плечом к плечу, любовались им Фудзиюмэ, похудевшая, и страшно худой Синдзигаку. Плечи брата укутывало сверху белое кимоно, так густо вышитое мелкими-мелкими гроздьями глициний, что издалека казалось сиреневым. А поверх одежд сестры лежало белое кимоно, порытое белыми восхитительными цветами слив, кое-где — из хлопковой нити, кое-где — из шелковой, от того под солнечными лучами оно кое-где как будто даже сияло, а где-то было мягко-белым.
Лекари ничего не понимали. Вроде прежде зимы здоровьем Синдзигаку был как все. А монахи говорили:
— То сила чьих-то молитв.
— Или сила чьей-то любви.
А один сказал:
— А бывает любовь вся как одна молитва.
Но сходились, что иногда пред человеческими устремлениями, глубокими, чистыми, искренними, отступают даже стихия и демоны.
Лето прошло. Расцвели и отцвели цветы. Склоны гор покрылись бардовым оби кленовых листьев. Снова ярким стал сад, только иначе, чем весной.
Фудзиюмэ сидела у ручья, любуясь изгибами воды между камней. Камни и поток воды символизировали реку и горы. Но как выглядят настоящие — девушка не знала. Не приходилось ей покидать город. Да, впрочем, и не хотелось. Разве может быть что-то лучше блистательной Столицы мира и спокойствия? То есть, может, интересною была прежняя столица. Но там не было его.
Она не знала почему, но взгляды
Говорили, что Синдзигаку очень повезло. Что ему непередаваемо везет! Прошла весна, как он уже начал подниматься с постели, ослабевший, худой, но сил нашел уже ходить. Аппетит прорезался. Прошло лето — и он снова окреп. Снова похорошел. Даже волос как будто не потерял за время страшной болезни и затянувшегося то ли умирания, то ли выздоровления. Снова округлилось лицо, исчезла вся болезненная худоба. Снова заблестели серьезной задумчивостью и интересом при виде чего-то красивого черные глаза.
Он снова мог ходить: по саду и на прогулки по городу. Снова мог танцевать с веерами и цветущими ветвями — и мать по просьбе его нашла ему учителя танцев. Снова рисовал. Цитировал стихи. Он все делал великолепно. Даже братьев — сыновей дочери отца — обходил во всем. Ну, как тут не залюбоваться?! Тем более, что с отроками чужих семей Фудзиюмэ совсем не общалась — лишь с родными, иногда, пряча лицо за рукавом, веером или ширмой, как всякая приличная девушка, ведь начала уже вырастать. И родственников прочих Синдзикагу всех обходил. Да, честно признаться, сестры, служанки, старые и молодые, все бесстыдно любовались им, лишь мимо проходил неспешно, раскачивая веером, или если случайно заставали его в саду, смотрящим на небо или цветы. Когда в своем доме есть драгоценный камень, есть ли дело до других?.. А людям свойственно любоваться красивым.
Ветра порыв сильный подул. Швырнул в ручей бардовый кленовый лист, закрутил в потоке воды, утопил в водовороте. Отчего-то Фудзиюмэ вскочила. Сердце отчего-то забилось напугано.
И весь день была сама не своя. Очень хотелось к брату пойти. Тому самому. Поговорить еще чуток. Словно он был глотком воздуха, а она тонула. Но они уже виделись в саду с утра. Синдзигаку серьезно говорил, что сегодня намерен слагать стихи о мироустройстве. Он не любил, когда ему мешали творить. А творил на загляденье, за что бы ни брался.
Отказавшись от еды и от компании младших сестер, что репетировали музыку, Фудзиюмэ ушла к себе. Достала из тайника белое кимоно, накинула на плечи. Швы на нем были ровные-ровные, а уж какая сказочная вышивка, белая по белому! С самого первого мига, как брат, смущенно улыбаясь, протянул ей белый сверток из рукава, в ответ на ее подарок, казавшейся вдалеке сиреневым из-за многочисленных цветов глицинии. Разве можно поверить, что Сидзигаку впервые взялся за иглу? Да он просто шутил! Врал безжалостно! Даже боги, наверное, вынуждены учиться вышивать. Сердце замирало горестно у девочки, когда думала, сколько же ночей не спал бедный больной братец, чтобы ей подарок смастерить! Сам! И вот ведь… тоже додумался сделать для нее кимоно. Как и она подумала одарить его. Или, верно, коварный брат Сюэмиро соврал? И он все рассказал ему? Выдал, что подарок сестра готовит, и какой.