Моя пятнадцатая сказка
Шрифт:
Все надеялись, что упрямство их ее одолеет. Что смирится Фудзиюмэ уже насовсем. Что оставит его. И, если даже сразу мужа своего не полюбит, то хоть со временем? Дед и отец старались выбрать того, кого за поступки и нрав сложно было не полюбить. Все заботились о ней.
Ночью второго дня шел дождь. Поздняя была осень. Дед, не выдержав, седзи распахнул:
— Сгинь! — прокричал, — О распутная!
Фудзиюмэ все еще стояла на коленях. Закрыв глаза, которые устали смотреть на беспощадный мир и предавшую семью, хотевшую
— Да другую он нашел! Давно уже! — грозно хозяин поместья прокричал, не в силах смотреть на нее, — Мужчины не могут долго жить без женщины! Да и ты ему на что! Ты — обычная! Ты… ты уродина! Зачем такому красивому и талантливому юноше нужна именно ты?!
Но она молчала, опустив голову. Все еще стоя на коленях. Упрямица.
— Ты его родственница! — прокричал сердито господин, — Близкая родственница! Что за распутные мечты?!
Но она молчала, голову опустив.
— Боги накажут тебя за упрямство! — прокричал дед.
Он не мог больше смотреть на эту светлую фигуру и волосы, к ней прилипшие. Будто призрака увидел в темноте. Будто призрак перед ним застыл.
«Завтра я сам сожгу это чертово поместье!» — подумал мужчина.
Из темноты донеслось тихое:
— Пусть.
Всю ночь шел дождь. Шумели слуги, будя всех — обитатели поместья замирали в темноте, прислушивались — звали юную госпожу пойти к себе. Обещали накормить. Завлекали кушаньями особыми, ее любимыми, которых спешно наготовили. Совещались родители, кого из лекарей позвать: верно, страшно упрямица отстояла колени, как бы ни стала калекою из-за себя!
Она не ушла.
Фудзиюмэ ждала его.
Того бессердечного, который в один день просто ушел и пропал.
«Он же не мог… уйти насовсем?..»
Утром, когда только заря забрезжила по небу, дождь прекратился. Слуги нашли юную госпожу, лежащую на боку. Тяжело дышала. Лоб горел. Так и не пришла в сознание.
Дед, жених и родители жениха, приличное число рулонов шелка собрав, риса много, заказали молебны о ее спасении.
Облетали листья, но, кажется, еще не облетели ее надежды. Лежа на своей постели, она прижимала к себе те два кимоно, белое и как будто сиреневое. Как будто кажущееся иным. В темноте. На рассвете. В мечте.
Много молились о ней. Император, заслышав, снова прислал письмо, уже ей. Поднос роскошный и гребни. Шкатулку лакированную с золотым узором. Драгоценности. Она лишь сухо взглянула на них. Но, следуя воле родных, села, поддерживаемая Сюэмиро, и написала ответное, короткое, благодарное письмо потомку Аматэрасу.
На письмо и стихи, ею подобранные, император ответил новыми подарками и стихотворениями. То ли хотел отвлечь ее? То ли приглянулся ее почерк? Или выбранные ею строки, начертанные быстрым, изящным почерком?.. Ради покоя семьи девушка старалась написать как можно красивей. А выбор бумаги
Продолжалась переписка. Зарастали покои ее подарками.
Но в темноте Фудзиюмэ прижимала к себе лишь те два кимоно.
И долго плакала, когда услышала, что усадьба с Пятой линии сгорела.
Дед два дня не навещал ее, потом опускал глаза. Девушка все поняла. Но ничего не сказала.
Через два дня, когда снова сжимала подарок ушедшего, закашляла опять. И на этот раз по белой ткани и вышивке распустились алые цветы.
С ней прощались в тот день, когда выпал первый снег. Снег, которого она не увидела. Снег засыпал все вокруг. И сложно было заставить гореть костер.
Но дрова догорают, и тело бренное догорело. И дым, поднимающийся в холодное серое небо, наконец уже растаял.
Император прислал еще одно сочувственное письмо. Больше не писал совсем.
На третий день после смерти юной госпожи мать ее убиралась в комнате. Сама. И выстиранные два кимоно положила на ее постель.
— Я… я хочу приходить… будто она еще здесь. Будто лишь ненадолго отошла.
— Сжечь бы их! — Сюэмиро подхватил два проклятых подарка.
А вдруг именно они, именно тогда, связали их двоих?..
— Нет! — мать перехватила юношу за запястье, — Пусть увидит их, если вернется. Пусть ему будет так же больно как нам всем! Проклятый оборотень!
— К-кто?… — запинаясь, спросил сын ее.
— А разве не зовут чудовищами людей, которые погубили других? — проворчала госпожа и, полы подхватив, поднялась, торопливо ушла, шурша одеждой.
Сюэмиро сначала пнул проклятые одеяния, потом уже, разгладив, сверху постели положил. Всхлипнул. Прокричал вдруг:
— Я хочу в следующей жизни родиться вам чужим! Я уведу ее от тебя! Не пущу ее к тебе, слышишь, мерзавец?!
И, закрывая лицо и слезы свои рукавом широким, вышел. В ту ночь насквозь промокли рукава его одеяний, шестислойные.
Шесть лет он не улыбался. До того, как жена положила в его ладони улыбающуюся девочку. Такую беззащитную и чем-то похожую на нее…
И потому не улыбался еще — да все заметили — что куда-то исчезли еще той зимой два жутких кимоно. То белое с белыми цветами сливовыми. И белое с глициниями, что казалось сиреневым в темноте. Еще в ту последнюю ночь, когда заходил и смотрел на них.
Исчезли два прекрасных кимоно.
И усадьбы на Пятой линии больше не было.
— Да, я не успел! — прокричал мужчина, заполняя ночной лес новыми звуками, — Я совсем не успел…
Тихо всхлипнул. Глотнул вина. Плеснул еще на холм.
— Глупо, не правда ли? Почему я рассказываю это тому, кого убил? Ты разве ответишь?.. Ты разве пожалеешь меня?.. Я даже не знаю, где ее могила!
Вскочил. Ноги подогнулись. Снова упал.
— И ведь… я ведь сам виноват, не правда ли? — спросил он у тишины.