Моя пятнадцатая сказка
Шрифт:
Пальцы дрожали озябшие. Пальцы не слушались. Но отчаянно старался дырки в перегородках закрыть.
«А сестра скрылась на открытом переходе. Спать ей станет ночами холодней. Но я ей свои одеяния принесу!»
Впрочем, сказалась кровь отца-ученого и деда-ученого. Он додумался ширмами вокруг постели шестиугольник установить. Притащил из покоев своих одеяния, завесил ширмы. И сверху завесил.
— Как логово дикого зверя, — пошутил Синдзигаку из глубины и темноты.
— Так теплее будет! — проворчал Сюэмиро.
И двумя другими кимоно стал закладывать щели между полом и ширмами.
— И, правда, так стало теплей, — сказал больной растерянно, — Спасибо, брат!
— Я еще подумаю, как залезть к тебе со светильником, — серьезно сказал Сюэмиро.
— Но, брат… — чуть слышно сказал больной чуть погодя, — Ты… откуда ты взял эти кимоно?
— От мамы. Лишние.
Помолчав, соврал.
— От твоей. Ведь вряд ли она возражала бы от возможности укрыть сына хоть чем-то еще?
— От мамы… — отозвался больной глухо.
И немного погодя, спросил:
— А мама… была красивая?..
— Я не видел ее, — брат вздохнул, — А то бы рассказал. Но, говорят, она была божественно хороша. Что такой красоты как у вас редко увидишь у людей. То есть… — запнулся, вспомнив о изможденном теле.
— Была красота! — горько отозвался больной.
Но, всхлипы услышав приглушенные, добавил:
— А малышка… хороша… сделает мне подарок. Увидеть бы!
— Она будет стараться! — не выдержав, Сюэмиро зарыдал уже во весь голос.
Рукава одеяний широкие все-все промочил.
— Я уверен, — сказал спустя время больной.
И, когда вернулась сестра — вместе с порывом ветра холодного и сладостями, пирожками рисовыми — мальчик уже спал. Брат и сестра, в ограждение проскользнув, светильники прижимая к себе, чтоб не бил свет прямо спящему в глаза, долго-долго вглядывались в грудь его. Точно ли спит? Спит еще?.. А потом, обнаружив, что просто спал, отставили светильники и обнялись. Расплакались.
Та зима в Киото была страшная. И шептались, переглядываясь, лекари и монахи — из Нары вызванные, умелые — из покоев молодого господина выходя. Мол, силы у тела уже нет — и мать, отец названные рыдали от их слов. Но, говорили, странно, что мальчик еще живой. Кажется, держит забота близких, молитвы особенно искреннего сердца или тайная какая мечта его?..
И от деда вестей не было. Вот, как ушел в дальний монастырь. Пешком. Только с одним слугой. О, только бы с главой семейства ничего бы не случилось! Он, увы, в спешке ушел, рано слишком, никому не сказал, где будет молиться.
На пятый день после того разговора, оживившего его, больной снова поднялся, сел. Брата, сонно зевающего у ширм из стен то ли крепости новой, то ли тюрьмы души его, спросил:
— А где Фудзиюмэ? Почему сегодня сестра не пришла совсем?
— А, это… — брат зевнул.
Потом приблизился, сжал исхудавшую руку, страшную, но твердо в лицо жуткое посмотрел:
— Спит она. Ты не злись только, братец! Не обижайся! Каждую ночь делает она тебе подарок. А теперь, кажется, уснула, измученная. Как проснется — придет. Прибежит тебя проведать. Сразу.
— Делает… подарок… — больной вздохнул.
Но все же улыбнулся. Счастливо.
«Он улыбнулся наконец!»
Сюэмиро помог ему улечься, закутал в многочисленные кимоно. Дал воды отпить — уловив привкус лекарства, больной поморщился — погладил брата по тусклым волосам.
— А чего она делает? — спросил больной чуть погодя.
— Она просила не говорить, — нахмурился брат.
Помолчав, умный Синдзигаку прибавил:
— Я, может, до дня, когда подарок увижу ее, не доживу.
Вздохнув, мальчик с доводами его согласился. Признался, что сестра тайком вышивает по белому нежному тонкому-тонкому шелку глицинии.
— Полрукава уже вышила.
Больной долго молчал, прикрыв глаза. Потом выскользнула наружу страшная худая рука, брата ухватила за край рукава.
— Принеси мне белого шелка и белых шелковых ниток, Сюэмиро. И фонарь посветлей. А, нож и иглу.
— Зачем? — брат дернулся.
— Я тоже буду делать ей подарок по ночам.
— Нельзя! — брат едва не плакал, поняв, какую жуткую идею ему навеял случайно.
Нет, чтоб сказать, что сестра мелочь вышивает еще! Признался, что кимоно! Не сказал, к счастью, что кимоно шьет на взрослого, в слезах и молитвах, чтобы брат дожил до старшего более возраста. И, каким бы он не был после болезни, в кимоно он ходить будет красивом. Даже если только для дома хватит мастерства на одеяниях ее!
— Ты только пообещай… — голос больного звучал глухо. Он расплакался уже сам, еще крепче сжал брата рукав, чаще всех его навещавшего, ну, сравниться мог только с заботой их младшей сестры, — Пообещай, что сестре не скажешь… что я тоже… и, знаешь… — всхлипнул, — Если я не успею — ты вышей ткань сам. Я хочу, чтобы было… кимоно… как на взрослую! Белое… с цветами белой сливы.
Тут несчастный Сюэмиро разрыдался, поняв, как близки мысли у брата и сестры.
— Ты скажешь ей… что я вышил сам… просто… не успел отдать… и ты, по мне тоскуя, сразу не вспомнил отдать, — улыбка скользнула по бледным губам, снова треснувшим и окрасившимся в ярко алый, — Да… так у тебя будет время… — и заснул, ослабевший.
Ночью очнулся. В тусклом свете, поодаль от него в ограждении из ширм и одежд развешанных, сидел Сюэмиро с куском шелка, белым-белым, цветами покрытым алыми, в порядке странном и, плача беззвучно, учился нитками белыми вышивать.
— Ты… ты же поранил пальцы! — дернулся Синдзигаку, — О, брат, зачем!
— Если… если ты подарок не вышьешь — то его закончу я! — всхлипывая, поклялся мальчик, самый верный из всех его братьев, самый смелый, дерзавший так часто сидеть в покоях больного, да стихами, песнями и разговорами развлекать его, — А сестре… сестре я скажу, что ты все вышил сам. Как ты и просил.