Моя пятнадцатая сказка
Шрифт:
Ноги окрепли настолько, что он уже ходил. Сначала в сад. Потом — и по городу. Днем. В сопровождении крепкого молодого слуги. Хотя, кажется, еще семь крепких парней на отделении следили за ним, готовые помочь, чуть что. Но это было не то. Днем мир был не такой.
Прошел седьмой день Седьмого лунного месяца. Праздник небесной Ткачихи и ее любимого пастуха. В том году ясная была ночь и, говорят, на ночь одну они смогли встретиться, когда возлюбленная прошла по сорочьему мосту.
А на шестнадцатый лунный день он ушел. Долго не мог уснуть. А потом прорвался сквозь седзи, плохо закрытые, лунный луч. Все в нем перевернул.
Это было озарение. Это была буря, поднявшаяся где-то внутри. Ночь. Ночь полнолуния. Не медлить! Убежать! Уйти!
Он ушел в белом кимоно трех слоев, в котором спал. Он убежал с волосами распущенными. Он так легко и неслышно шел, что слуги-стражники его не услышали. О, как хорошо! Как ему повезло!
И Синдзигаку несказанно счастливый выплыл на улицу.
Бешено билось сердце. Ноги шли все быстрей и быстрей. Люди встречные — немногочисленные — не могли остановить, не могли помочь ему забыть. Да он и не хотел!
Сам не заметил как дошел до Пятой линии. Задыхаясь, взволнованный, он нашел тот разрушающийся забор. Дыру огромную, как будто зимой обнажившую проход до него. О, как встревожено билось сердце! Может… это любовь?.. К неведомому?..
Он ушел во мрак поместья. Но умело между зарослей скользил, не разодрав совсем одежду. Тело уже поняло, но он сам не заметил, взволнованный: не были помехою ему объятия темноты. Да, во мраке ночном все иначе виделось. Но мрак для него в этот год, в этом месяце стал каким-то другим.
Вот, заворот усадьбы. Веранда с колоннами, крышею. Может быть, та, зловещая, о которой сестра говорила? И которой так страшно боялись люди? О, как тут красиво! И этот запах…
Вздрогнув, мальчик вдохнул запах цветов и благовоний.
Слезы вдруг на глазах появились.
Этот запах! Он его узнал!
Слабый запах этот был в материнских нарядах, укрытых в покоях, оставленных ее. Запах матери родной! Он всю жизнь, едва лишь смог, едва допустили тянуть руки, играть с ароматами и веществами для благовоний, всегда невольно стремился найти и повторить аромат ее одежд! Полузабытый! Но сегодня, здесь, запах был столь ярким, что он невольно вспомнил. Вот что он хотел повторить! Вот чего он хотел!
И, услышав женский смех из темноты, мальчик не испугался. Синдзигаку доверчиво рванулся в темноту!
Он вошел в темноту. Вошел во мрак. Утонуло все вокруг. В темноте. Темноте кромешной.
Синдзигаку вздрогнул, словно разбуженный. Он зажмурился. От внезапного яркого света.
А когда глаза распахнул напугано, то стоял уж в ином месте! Не запущенный сад ночной, а чистый-чистый, полный красивых растений. Камни, заросшие мхом. Изящные стволы деревьев. Лес… лес за стеною. И… фонари… много разных-разных фонарей на стене, на веранде и крепились у крыши! Место казалось сказочно красивым!
Но… запах той…
Медленно развернувшись, словно себе не веря, мальчик повернулся к молодой женщине, играющей на бива.
Изящно подобранные слои внешние и подкладки двенадцатислойных одеяний. Густые блестящие длинные-длинные волосы, восхитительно прямые, спадавшие на ее одежды с изящной несказанно вышивкой, растекающиеся по полу. Лицо ее… он краше ее не видел! Кожа белая-белая. Губы яркие. Глаза черные. Но… аромат… аромат ее благовоний…
— М-матушка? — он спросил, робея.
— Здравствуй, Синдзигаку, — улыбнулась женщина, — Я рада, что ты наконец-то пришел. Что нашел меня. Подойди-ка и сядь рядом со мной.
Он, едва дыша, на дрожащих ногах — словно болезнь вернулась — к ней подошел. Сел возле нее. Внимательно посмотрев на него, она снова стала задумчиво перебирать струны. Он не мешал. Сидел, замерев. Почти не дыша. Опьяненный знакомым запахом. Таким ярким! О, он все-таки не мог в точности повторить этот сложный букет, но… такой… такой родной.
— Расскажи как жил в мире людей, — продолжая играть, женщина к нему повернулась, улыбнулась так, что у мальчика замерло сердце.
Он не сразу понял. Он наконец-то спросил:
— Матушка… вы… не человек?
— И ты тоже, мой мальчик, — мать, наклонившись, нежно погладила его по щеке.
Синдзигаку блаженно зажмурился. Но на несколько мгновений лишь. Снова потом глаза распахнул, чтобы снова вдруг ее увидеть. Вдруг сон? О, только бы не сон!
«Но, хвала богам, мать все еще со мной!» — он подумал счастливо.
— Госпожа Аюму о тебе заботилась?
— О, да! — честно признался он.
— Она хорошая девочка, — улыбнулась красавица.
— Уже нет, — смущенно уточнил он.
— Уж помоложе меня, — матушка снова приласкала его по щеке.
И наконец обняла. Мальчик замер в ее объятиях. Блаженно вдыхая ее аромат. Такой яркий.
Он никуда не ушел. Он остался там.
Ведь миру людей он не принадлежал всецело. А мира другого — другой половины себя — он еще не знал.
И закружились дни, закружились года…
Падал и таял снег. Благоухали цветы и, легко танцуя в потоках нежных или дерзких, страстных, ветра, снова опадали…
Мир чудовищ и божеств был большой. Не меньше человеческого.
Мир другой был его родной. Тот, с которым прежде он не соприкасался ни разу.
Разве он мог уйти? Разве он мог уйти сейчас?..
Детство закончилось.
Мир оказался огромным.
Первые объятия женщины… и другой… других…
Мир чужой поглотил его. Мир огромный, несказанно красивый мир! И другая семья — клан, откуда была его мама — охотно приняла его. Он — не первый полукровка. Такие порою уже случались. Случались в прошлом. Будут случаться в будущем. Дороже чужих законов какие-то ее ей: те, по которым живет любовь.